Германтов и унижение Палладио - Александр Товбин

Германтов (начиная некую игру). Гоголь иносказательно выписывал в «Мёртвых душах», в первой их части, ад… А русский рай у Гоголя не получался никак, он отчаялся изобразить рай, сжёг рукопись в Риме. Ад художники предпочитают раю, ад для художников куда притягательней…

Соня смотрела на него смеющимися глазами.

– Неожиданная, интересная мысль. Дружочек, ты угощаешь нас удивительными сентенциями… Откуда ты…

– Это не моя мысль – Анюты…

– Не пойму, – пожал толстыми плечами Боровиков, – зачем всё же надо было сжигать рукопись, зачем?

– Чтобы не сообщать нам, недостойным понимания, куда именно мчится Русь.

У Валентины Брониславовны смялся подбородок, она принялась головой качать, а Никита Михайлович сочно расхохотался.

– А это-то твоя мысль?

– Нет, Анюты.

– Но Анюта давно умерла, – недоверчиво посмотрела Шурочка, – а ты тогда был совсем маленьким.

– Я запомнил.

– У тебя хорошая память?

– Не жалуюсь.

– А кто задолго до Гоголя описал ад и его обитателей-мучеников, знаешь?

– Данте. Изгнанный из Флоренции, он испытал потрясение и…

– Потрясение?

– Ну да, изгнанник Данте воспринимал родную Флоренцию, свой цветочный город, как отнятый рай. Там, к примеру, был мост Понте Веккио, – заговорщицки посмотрел на Соню, – заваленный до неба цветами.

– До неба? – усомнился Боровиков.

– Цветов там было много больше, чем на самых больших ваших картинах, – поддел, набравшись наглости, Гервольский и глянул на стену, как если бы призывал гостей пересчитать огромные белые, жёлтые и оранжево-розовые лилии.

Смех.

– Зато мои цветы никогда не увянут.

Гервольский хмыкнул и подавил зевок.

Боровиков, восхищённо повернувшись к собственной картине, не унимался.

– Правда, необычная гамма?

«Самая обычная», – подумал Германтов.

– А откуда, Юра, ты знаешь про заваленный цветами мост? Ты разве бывал во Флоренции?

– Во сне, – сказал и посмотрел на Соню.

– Позволь, Юра, – у Валентины Брониславовны отвалилась нижняя губа, блеснули измазанные помадой зубы, но носовые звуки голоса вылетали, казалось, не изо рта, а из ноздрей, – дружочек, ты что-то напутал. Когда изгоняли из Флоренции Данте, Понте Веккио, по-моему, ещё не был построен… – Она покачивала головой, покачивались и тяжёлые серьги.

– Гений живёт не столько в своём времени, сколько в будущем.

– Очень взрослая мысль… – сдвинула мятую салфетку со следами помады. – Ты развит не по летам, у тебя, наверное, в школе хорошие учителя.

Поймал взгляд Сони, весёлый и счастливый, прочёл в её взгляде то, что нельзя было не прочесть: умно.

– Флоренция, сложенная из чудесных камней… – мечтательно молвил Блай.

– Камней, пропитанных кровью, – не преминул уточнить Гервольский.

Никто уже не смеялся, на лица наползала серьёзность.

Учителя… Хорошие учителя лишь приготавливают закваску. Анюта, Махов и Соня, собственно, и были его учителями… Сколько внутренней убеждённости и непроизвольной настойчивости понадобилось им, чтобы хоть что-то из разумного и вечного он усвоил. Вспомнил, как страшно было ему увидеть окостеневшую Анюту в гробу; отступил за сгорбленную спину старичка, крутившего ручку патефона; зашуршала-зашелестела пластинка, игла царапнула диск; запахло нашатырём…

– И кому же понадобилось изгонять Данте, кому он во Флоренции помешал? – спросил Боровиков.

– Там шла политическая борьба, победили «чёрные гвельфы», идейные противники Данте…

– Интриги, повсюду интриги. Помните анекдот?

– А победили они после того, как римский папа Бонифаций, не помню какого номера, с помощью войска Карла Валуа, брата французского короля, попытался покорить Флоренцию… В результате всех интриг Данте пришлось навсегда покинуть Флоренцию и посвятить себя сочинению своей поэмы.

– Я не успеваю за полётами твоей мысли, дружочек, боюсь, от напряжения у меня скоро мигрень начнётся, – поощрительно улыбаясь, покачивала головой Валентина Брониславовна.

– На всё у тебя, Юра, есть будто бы наготове ответ, да ещё – оригинальный ответ, у тебя задатки полемиста, – вскинул круглую бритую голову Никита Михайлович. – А известно ли тебе, как называются стихи Данте?

– Терцины, Данте сам этот размер стиха изобрёл… – даже Валентина Брониславовна, слывшая придирчиво строгой экзаменаторшей, могла бы поставить ему пятёрку. – В таком стихе три строки, первая и третья – рифмуются, а вторая задаёт начало следующего трёхстрочного стиха… Я даже запомнил кое-какие терцины: о Музы, к вам я обращусь с воззваньем! О благородный разум, гений свой запечатлей моим повествованьем…

– Браво, браво…

– Ты прочёл всего Данте?!

– Не всего… Но многое, самое интересное – описание ада.

– Тебя не заботит главное в поэме? Тебе интересны не страсти и муки грешников, даже не копошения адской нечисти, но – зримые формы самого ада?

– Да, – строение ада, гора-конус, сужающиеся к вершине круги серпантина…

– То есть архитектура преисподней?

– Да, архитектура. Строение ада издавна занимало многих. Как-то Данте, закутавшись в алый плащ, шёл по улице в Вероне, дети бежали за ним и кричали: он был в аду, он был в аду, а две женщины кинулись к Данте, они захотели его распросить о…

– Закутавшись в алый плащ? Откуда ты знаешь про алый плащ?

– Со слов очевидцев…

– Умно! – не удержалась Соня.

– До сих пор идут споры, – продолжил, – Данте вообразил-спроектировал Ад или попросту заглянул в себя, поскольку ад, – есть такое мнение – внутри нас.

Соня утонула в облаке дыма, но на него пристально-вопросительно смотрели Александр Осипович, Блай…

– Внутри нас? – Шурочка, повернув к нему голову, застыла с заварочным чайником в руке, а уж отвалившая губу Валентина Брониславовна… она смотрела покровительственно, как если бы был он её способным студентом, но – с взыскующим любопытством.

– Хорошо, про цвет Дантова плаща тебе сообщили очевидцы. А как ты, Юра, узнал об особенностях строфики Данте?

– Просмотрел вступительную статью к «Божественной комедии».

Уже и Никита Михайлович вновь качал головой: его студенты в подмётки бы не сгодились странному этому мальчику с более чем странными интересами… Впервые сталкивался с таким – не страсти и муки, а строение…

– Ещё кого ты…

– Достоевского… Его привезли на казнь конные жандармы и едва не казнили на полковом плацу, на эшафоте, за чтение в кружке единомышленников письма Белинского Гоголю. Чахоточный Белинский какую-то муру написал, а Достоевского едва не… – мальчик расшалился, играл, не боясь заиграться, но покраснел от собственной наглости.

– Муру? Белинский написал муру?! – Валентина Брониславовна, вновь отвалив губу, обиженно-удивлённо: – дружочек, ты так уверенно рассуждаешь, хотя Достоевского нет даже в школьной программе… Навряд ли ты сейчас смог бы его понять, пока он чересчур сложен для тебя… Что, ты и самый идейно сложный роман читал? И кто же тебя задел за живое в «Братьях Карамазовых», Алёша?

– Чёрт в клетчатых брючках.

– Оригинально, слов нет… А смысл-то – в чём? Тебя чёрт или клетчатые брючки задели? Ты непременно ищешь оригинальный ответ?

– Как получается…

– Его принудительно лечить надо было, Достоевского, – укоризненно глянул на Гервольского с Блаем, мол, почему своевременно лекари не пришли на помощь? – Такого сумасшедшего, выворачивающего наизнанку человека, выписывающего всю подноготную, в школьную программу нельзя вставлять, зачем детей пугать? Этот бред читать невозможно нормальным здоровым людям, – сокрушался Боровиков.

– Как бы не так! Когда накатывал приступ, Достоевский прозревал грядущее, ему открывались высочайшие бездны…

– Патология бывает запалом вдохновения, – вздохнул Блай.

– Бездны – и в себе, и в других, внешне – самых нормальных людях…

– В тварях дрожащих?

– Хотя бы и так!

– Достоевский, – объяснял Никита Михайлович, – резко рассекал-расчленял человечий мир, чтобы бесстрашно выписывать душераздирающие нравственные противоречия и укрупнять духовные проблемы, будто проблем этих в мире всего две-три, от силы – четыре, но зато – вот они.

– Читая Достоевского, попадаешь в какую-то жуткую лабораторию вынашиваемых преступлений, – добавила Валентина Брониславовна.

– Да, – подхватил Никита Михайлович, – Раскольников, Ставрогин словно испытывают себя и нас, читателей, ставя на своих душах отвратительные эксперименты.

– Чем отличается гений от сумасброда?

– Тем, что каждый из них – и гений, и сумасброд – оставляет после себя.

– Гений и сам-то по себе – обязательно сумасброд, хотя бы из-за патологического своего эгоизма.

– Но это не личный эгоизм, эгоизм гения санкционирован свыше.