Русские на снегу: судьба человека на фоне исторической метели - Дмитрий Панов

Какова же была наша радость, когда на второй день на аэродром явился Миша Бубнов. За сутки похудевший и будто вываренный в каком-то котле, но живой, и это было самым главным. То что он зашел прямо ко мне, было для меня каким-то признанием своей работы не только как летчика, но и как комиссара. Миша сел на кровать в моей комнате и заплакал. Я уже неплохо изучил психологию летчиков и знал, что ругать пилота, потерявшего самолет, нет смысла. Если это пилот, то он сам себя отругал больше, чем кто либо. Нужно было сказать хорошее слово.

Сначала я решил выслушать Мишу и вот, что он мне рассказал. Вскоре после вхождения в грозовую облачность он полностью потерял представление о своем нахождении в пространстве. Вокруг клубилась мгла, пронизываемая молниями, а стрелки и шарики приборов прыгали как бешенные. Вскоре самолет сорвался в штопор — неуправляемое вращение вокруг собственной оси по направлению к земле, из которого Миша сумел его вывести. Но едва вывел из этого штопора, как машина заштопорила опять. По расчетам Миши до земли оставалось метров 800 и он полностью потерял управление машиной. Миша решил покинуть самолет. Для этого нужно было отстегнуть ремень, удерживающий летчика в кабине, который крепился на груди. Открыв замок, летчик освобождался от всей упряжи и его уже почти ничто не удерживало в кабине. С левой стороны была маленькая дверца, сделанная в борту кабины. Миша открыл защелку и отбросил дверцу, к счастью не прижатую воздушным потоком. Потом Миша, как его учили, резко дал ручку управления от себя до самой приборной доски. Хвост самолета стремительно взлетел вверх, и катапультой выбросил летчика из кабины. Какое-то мгновение Миша летел рядом со своим самолетом, потом он взялся за кольцо выпуска парашюта, что возле левого плеча, и потянул его. Парашютный ранец разомкнулся и выскочил вытяжной парашют, который поволок за собой основной парашют. Мишино падение замедлилось до четырех метров в секунду. К счастью, парашют не зацепился за падающий самолет, как бывало.

Мише повезло, и он приземлился на холме, возле какой-то китайской деревни. Впрочем, в провинции Сичуань очень трудно понять, где кончается одна, казалось бесконечная, деревня перемежаемая полями и начинается другая, так плотно заселен край. Провинция величиной с Московскую область, а населения более ста миллионов. Впрочем, думаю, что Московская область могла бы прокормить не меньше китайских крестьян. Но это к слову. А Миша Бубнов благополучно свалившись на голову китайским крестьянам с декабрьского неба 1939 года здорово рисковал. Первая группа земледельцев, которые с мотыгами и серпами в руках побежали в его сторону была настроена отнюдь не мирно. Трудолюбивые китайские крестьяне имели привычку, взяв за ноги и руки, разрывать на части взятых в плен японских пилотов, а на стороне японцев сражалось некоторое количество наемных европейских летчиков. На этот случай нам, по распоряжению Чан-Кай-Ши, был выдан особый документ: это был кусок, примерно 40 на 40 сантиметров белой шелковой ткани с вышитыми на ней черной гладью иероглифами. Восстанавливаю смысл написанного по памяти, как переводил переводчик:

«Предъявитель данного документа является волонтером, сражающимся с японскими агрессорами на стороне китайского народа. Приказываю оказывать всяческую помощь. За нарушение приказа виновные караются по законам военного времени.

Этот китайский документ все наши летчики перед вылетом на боевое задание прикалывали на груди булавками, а уже потом одевали парашют. Стоило его увидеть китайским крестьянам, как Михаила сразу накормили, уложили спать, а потом, посадив на носилки, чему Михаил был рад, после всех пережитых потрясений, вынесли на магистральную дорогу в сторону Чунцина, и посадили на попутную машину. И вот теперь он сидел передо мной и плакал. Я принялся убеждать его, что он принял правильное решение, покинув самолет в такой сложной ситуации. Был бы летчик, а китайцы купят новый самолет в Советском Союзе. Утешенный комиссарским словом, Миша успокоился. Он, один из моих боевых друзей, хорошо воевал и в Китае, и в Великую Отечественную, до самой своей гибели. Правда, во время разбора полета у начальника штаба главного военного советника — Батицкого, на него пытались повесить дохлых собак. Все-таки было обидно, что, даже не увидав японских истребителей, мы уже успели потерять один свой. Следовало бы отодрать за это выдающегося аса, но не предъявлять же претензии члену советского правительства и «крайним» попытались сделать Мишу. Но мы с командиром стали так дружно его защищать, что Батицкий, не знавший как говорят, ни уха, ни рыла в летном деле, хотя и умудрившийся потом стать главнокомандующим ПВО страны, где добрую половину личного состава составляли летчики и авиаторы, только рукой махнул, решив не спорить с «летунами», которые, наверное, знают, что говорят, и к Мише Бубнову не применили никаких мер организационного или дисциплинарного воздействия.

Через три дня после нашей неудачи, мы совершили вторую, на этот раз удачную, попытку. 18 декабря 1939 года было хорошим, солнечным, прохладным для Китая днем, температура опускалась почти до нуля, погода по всему маршруту была хорошая и мы летели в составе двух истребительных эскадрилий: наша и эскадрилья Ершова, вооруженная как И-16, так и И-15 БИС. Мы довольно удачно преодолели первые 250 километров полета и оказались на аэродроме Джи-Цзын, который имел взлетно-посадочную полосу 1,5 на 1,5 километров, похожую на гаревую дорожку своим покрытием и хорошие подходы к ней со всех сторон. На следующий день, 19 декабря 1939 года, следуя за лидером, тем же «Сикорским», по прежнему отягощенным красавцем Степой, мы поднялись в воздух. Основной и подвесные баки были полны бензином, которого хватало на 4,5 часа. Курс — аэродром Гуйлин на юге Китая. Перед вылетов мы тщательно проверили кислородный прибор, лететь предстояло на высоте более 6000 метров, перелетая отроги великих Гималаев, которые, как известно, почти на 9000 метров вознеслись в небеса. Предстояло лететь и над хребтами и между ними, как рыба плавает среди водорослей.

Перед нашими глазами открылась удивительная картина, равной которой мне не приходилось видеть за всю свою жизнь. В величественном молчании выплывали под нами и рядом с нами колоссальные вершины, увенчанные сверкающими на солнце снежными шапками и ледниками, чистыми и белыми. Что значила вся суета людей, ведущих там, внизу, бесконечные войны перед этим великим и мудрым безмолвием. Ощущение обострялось чувством опасности, ведь если сдаст мотор, то спасения ждать неоткуда. Холодная струя кислорода, которая подпитывала наши легкие с высоты в 4000 метров и даже слегка пьянила, насыщая кровь, как шампанское, живительными пузырьками, казалось дыханием этого великого, ледяного безмолвия. Сердце билось учащенно — 120 ударов в минуту. Под крылом проползали колоссальные скалистые вершины и казалось бездонные пропасти. Человеку явно нечего было делать в этом великом горном хаосе. И, видимо, поэтому Гималаи так строго охраняют свой покой, десятилетиями унося жизни все новых людей, которые стремятся их покорить, а на деле только поползают по их ребристым бокам, как букашки. Видимо, недаром именно в монастырях, затерянных в таких и подобных им горах, созревали великие философские учения азиатских мудрецов.

Порой крошечные тени наших самолетов скользили по вершинам, на которые никогда не ступала и вряд ли когда-нибудь ступит, до скончания веков, нога человека. Этот самый удивительный полет в моей жизни продолжался всего сорок минут, он напоминал течение всей жизни человека: перелетаешь хребет и надеешься, что за ним горы будут пониже, но перед тобой встает огромный вал нового горного хребта, еще выше прежнего. Так и в жизни: тянешь до двадцати, думаешь, что дальше полегчает, но возникают новые, еще более сложные проблемы, с тридцати до сорока надеешься определиться в этой жизни и слегка расслабиться, но тебя закручивает еще сильнее, к пятидесяти надеешься закрепиться, но надвигающаяся старость шлепает тебя по лбу своей костистой рукой. Был момент, когда жизнь летчиков наших двух эскадрилий снова висела на волоске. Пролетая между двух колоссальных вершин, гораздо ниже шпилей, в горной седловине, мы попали в мощнейшую аэродинамическую трубу гигантского сквозняка, который видимо тысячелетия, а то и миллионы лет продувает между горными гигантами. Наши хрупкие маломощные этажерки, оказавшиеся на стремнине бурной, воздушной реки, неудержимо понесло на горную вершину. Я посмотрел вправо и ужаснулся: как будто бы навел увеличительное стекло на одну из вершин, она явно и неудержимо приближалась ко мне, становились видны все более мелкие детали горного рельефа. Гигант был готов принять на свою могучую грудь два с лишним десятка фанерных летательных аппаратов со сжавшимися в кабинах кусочками человеческой плоти и дать им вечный покой. Хорошо, что мы не растерялись, сумели развернуть самолеты против ветра и дать полный газ. Моторы надсадно выли на полных оборотах, и не хотелось думать, что может случиться, если лопнет какая-нибудь трубочка или сорвется пустяковый болтик.