Русские на снегу: судьба человека на фоне исторической метели - Дмитрий Панов

Свою летную норму питания пилоты честно отрабатывают, полет штука непростая. Ведь сколько бы ты не летал, а в подсознании постоянно присутствует мысль: случись что, надеяться не на кого, не на что опереться. Душа летчика постоянно под молотом тяжких раздумий и от этого она проясняется и кристаллизуется. Об этом хорошо написал Сент-Экзюпери. Только вот беда, летчикам, которые попадали в пропагандистскую струю и вокруг которых поднимался восторженный вой, по принципу: ах как летят, ах как сидят, ах как едят ах какие красавцы и герои, это явно не шло на пользу. Их души мутнели эгоистической самовлюбленностью, равнодушием к судьбе товарищей, а нередко и трусостью. Почти все «сталинские соколы», которых я знал, были обычными пилотами, лучше многих, но и хуже некоторых. Неумеренное восхваление очень их подлило и оглупляло. Что сделаешь, героев клепали как тракторы на конвейерах — оказывается страна в них нуждалась и они организовывались десятками и десятками убирались, когда в них пропадала нужда.

Показательна в этом смысле судьба Алексея Стаханова, веселого парня и крепкого пьянчуги, который с веселой шахтерской ватагой разъезжал по шахтам и предприятиям, делясь легендами о своем «рекорде», на который трудилось еще десять человек. Сначала Алексей жил весело — пропивая вместе с дружками-шахтерами подарки от коллективов и отдельных граждан, которые получал в изобилии. Но знамя нужно было поднять еще выше и Стаханова несколько раз определяли на высокие руководящие должности в угольной промышленности, вплоть до заместителя министра угольной промышленности СССР, откуда его всякий раз выносили из служебных кабинетов, в прямом и переносном смысле — вдребезги пьяного. Конец жизни он провел между угольным ПТУ, куда его пытались пристроить мастером и даже фотографировали для газет: «Стаханов с молодой шахтерской сменой» и психбольницей, где он проводил гораздо больше времени, чем в училище.

Вранье, сделанное знаменем, упорно не хотело развеваться на ветру, губило и тех людей, которые стали символами. Когда в начале семидесятых годов мумифицированное руководство страны в очередной раз стало искать причины развала государства в отсутствии у молодежи энтузиазма, равного энтузиазму Матросова, Зои Космодемьянской, и, конечно же, Алексея Стаханова, то кто-то, ко всеобщему удивлению, вдруг вспомнил, что Стаханов жив. Только вот беда, всех, кто просит рассказать его о историческом рекорде, обкладывает невероятной матерной бранью. Лешка Стаханов давно понял, в какой грязной игре ему пришлось участвовать и роль эта его явно не устраивала. И все же решили послать к нему представительную делегацию из Донецкого обкома партии. Живая легенда, увидев солидных дядь в плащах, из-под которых выглядывали белые рубашки с галстуками, и мягких шляпах сразу узнал «своих», хотя и не были похожи эти люди, на тех, во френчах — «сталинках», которые сорок лет назад сделали все, чтобы обычный крестьянский парень обалдел от бремени всесоюзной славы, но что-то было в них и общее. Живая легенда, имевшая справку из психбольницы, бешено заорала: «Вон, шакалы, волки!!» Реанимация легенды не получилась.

Так вот, Степа, исчезнувший среди грозовых облаков под самим нашим носом, был таким же «организованным героем». И конечно недаром он оказался не за ручкой управления истребителем, а в пассажирском салоне нашего лидера, на котором был автопилот и другие прекрасные американские приборы для слепого полета, а нам предстояло, как птицам, лететь, в основном, полагаясь на интуицию. Перед вхождением в облачность, которая была толщиной до пяти тысяч метров наши одиннадцать самолетов разомкнули свой строй и звеньями разошлись веером влево и вправо, с уклоном градусов на двадцать. Летчики установили угол набора высоты самолетом и внимательно следили за скоростью и креном, молясь в душе за здоровье мотора — в облачной пелене неизвестно куда и падать. Так, в клубящейся мгле, мы летели вслепую около семи минут. Время от времени неподалеку ударяла молния, озарявшая все ярким светом и сотрясавшая окружающий ад темноты и мрака исполинским гулом. Я представил себе наш маршрут и, прикинув по показаниям приборов, определил, что мы находимся над горным хребтом в три тысячи метров высоты, а на высотомере был показатель в три с половиной тысячи метров. Оставалось надеяться, что хребет не подрос с того времени, как его наносили на карты, а высотомер работает исправно. Видимо, вершины хребта, который находился под нами в кромешной мгле, играли роль своеобразного аккумулятора небесного электричества и именно здесь молнии буквально пулеметной очередью стали пролетать вблизи самолетов. Казалось, исполинские воздушные удары столкнут наши «Чижики».

Нервы летчиков не выдержали, и наш полетный строй окончательно рассыпался в кромешной тьме облаков. Началась противная вещь: блудежка в облаках. Я с благодарностью вспомнил штурмовую бригаду, в которой столько времени и внимания уделялось ночным полетам. Впрочем, страх комкал и мою душу, а ведь были в нашем строю и молодые летчики, которые, возможно, не успели и полетать ночью толком. Прислушиваясь к работе своего мотора, я вдруг услышал рев двигателя другого самолета. Особенно неприятно было то, я его не видел. Хорошо догадался запрокинуть голову — всего в метре над моей головой вращался воздушный винт другого истребителя, который буквально садился на меня в воздухе, что, конечно, закончилось бы поиском наших двух бездыханных тел и обломков самолетов в китайских горах. Я постепенно стал отжимать ручку управления вниз и ушел от наседающего сверху коллеги. Только я ушел от верхнего самолета, как прямо подо мной обозначилось звено наших истребителей, пересекающих мой курс всего в двух-трех метрах ниже. Стоило мне испугаться и резко нажать на ручку управления самолета и мы бы столкнулись.

Дело оборачивалось плохо, и мне показалось, что часть ребят явно не справятся с таким длительным полетом вслепую, в грозовых облаках, которые, казалось невозможно было пробить. Однако, к счастью, вышло по другому. Летчики нашей эскадрильи, окончательно потеряв лидера, начали поворачивать назад и ложиться на курс ноль градусов — в обратном направлении на свой аэродром — Гуаньба, откуда мы взлетели.

Сориентировавшись в обстановке, я увидел в кромешной мгле, что другие самолеты ложатся на обратный курс. Я решил не отрываться от коллектива, что, как известно, является одним из главных принципов социалистического общежития. Коллектив всегда прав, даже когда он неправ. Когда я благополучно вынырнул из облачности на высоте примерно двухсот метров над землей, то увидел впечатляющую картину: один из наших самолетов И-15 БИС, заканчивая штопор, врезался в гору, покрытую лесом и сразу превратился в огромный шар огня, высоко поднявшийся над землей — все баки были заправлены под самую пробку. Кто же из ребят «гробанулся»?

Когда вся наша эскадрилья, по одному и парами, примерно через час двадцать минут возвратилась на свой аэродром, мы получили ответ на этот вопрос, по счастью не окончательный. Не хватало Миши Бубнова, двадцатичетырехлетнего молодого пилота, лейтенанта родом из южноуральского города Куса, очень хорошего и сердечного парня. Мишу любили в эскадрилье и мы ходили по аэродрому, как в воду опущенные. Вскоре возвратился обратно и наш лидер. Степа Супрун заявил: «Что ж вы, соколики, не справились? Можно было пробить облачность. Надо было поработать». Следует сказать, что никто не мешал Степе не просто вдохновлять нас пробивать шестикилометровую грозовую облачность на паршивой слабенькой «этажерке», приборы которой в кромешной клубящейся черной мгле, пронизываемой молниями, становились совершенно бесполезными — стрелки плясали, как бешенные и совершенно невозможно было понять, где верх, где низ и где горизонт. Я бы не удивился, если бы половина нашей эскадрильи погибла при таком полете, когда летчик теряет ориентацию и самолет срывается в штопор. Здесь бы знаменитому асу самому сесть за ручку управления боевого истребителя и показать нам пример. Но «соколик» Степа, погрузился на американский самолет, который был машиной совсем другого поколения и технического уровня, оснащенной мощными приборами для слепого полета и приспособленной для них. У Грини Воробьева не выдержали нервы, и он накинулся на Супруна с криком, обвиняя его, что он завел эскадрилью на верную гибель, а сам в это время крутился пробив облака на высоте шести с половиной тысяч метров на пассажирском самолете, ожидая, чем вся эта история закончится. Должен сказать, что после этого случая, к фамилии Супрун наши летчики частенько добавляли небольшую, но отнюдь не безобидную прибавку «дурной». Действительно, Степа мог погубить всех нас в этом карьерном полете. При его разборе Степа пытался еще петушиться, но после того как выступили опытные летчики, среди них ваш покорный слуга и, оперируя фактами, объяснили «сталинскому соколу», что на этой технике в таких метеоусловиях полет невыполним, Степа «поджал хвост». Следует сказать, что основательной летной подготовки в сложных метеорологических условиях наш прославленный ас не имел, летая на испытания самолетов только в хорошую погоду. В смысле выполнения слепых полетов, я, например, имевший двести часов налета ночных и слепых полетов, вполне мог бы его кое-чему поучить. Но куда было учиться прославленному Степе! Покрутившись на лидере выше облаков, он вернулся на свой аэродром Гуаньба, как и мы, грешные.