Андрей Ярославич - Ирина Горская

Вдоль придорожных всхолмившихся снегов поземка взметнулась. Сильными руками в плотных рукавах бобровой шубы княгиня обняла невестку… О-о! Разве она так зла и коварна, разве не может чувствовать жалость, разве не бывает справедливой и доброй?.. Разве не достойна она той, странной, нерасчетливой любви?.. О-о!..

…Его несли на руках, тепло укутав. Завернули с головой. Ничего не было видно. Было темно. Овчина крепко пахла. Он чувствовал, что несет его совсем чужой человек. Сердечко колотилось, глаза набухали слезами. Где Анка, где брат, где старая бабка? Он тревожился о них, потому что они как бы принадлежали ему, но и потому что они были сами по себе, сами для себя. С ними могло случиться что-то плохое. А он так не хотел, чтобы с ними случилось плохое!..

Сделалось жарко всему телу, заболела голова, ныл затылок. Он теперь лежал в тепле овчинном. Лучина светила смутно совсем. Узнал Анкины руки и пытался успокоиться, но боль мучительная не давала успокоиться. Анка поила его горячей сладкой водой из деревянной чашки, заваривала сухую малину… Горло болело. После он сделался весь мокрый от пота. После мутило и была слабость… Как выздоровел — не помнил. Но уже не было зимы. Было почти совсем тепло. Ветки деревьев покрылись темными почками. Листьев не было. Сквозь ветки придорожных деревьев было видно голубое небо. Оно было такое, как будто совсем новое.

Они все ехали на телеге, на соломе колкой. Дорога была ухабистая, подбрасывало. Ехали — Андрей, Анка и брат. Большой воин умер, Андрей знал. Брат сказал шепотом, что и старая бабка умерла.

— Ее убили… — прошептал, как что-то запретное.

— Ты видел? — прошептал ему на ухо Андрей.

— Нет! — Брат замотал головой и — как запретное — шепнул Андрею совсем в ухо щекотно: — Они тебя хотели убить!..

Андрей больше не стал спрашивать, сам не знал почему. Ему стало страшно каким-то новым странным страхом. Он подумал, что не должно быть так, ему не должно быть страшно…

Слезли с телеги и пошли в деревню. И Андрей вдруг подумал, что в других местах люди, наверное, живут занятнее, чем он жил. Но теперь ему занятнее, ведь он едет куда-то.

Пили парное густое молоко. Ели ржаной хлеб. Спали на соломе, а за стенкой тонкой жевала и вздыхала шумно корова.

Утром Анка принесла питье светлое и велела ему выпить, сказала, что это березовый сок, пусть Андрей выпьет, окрепнет скорее. Он выпил. Было кисленько, терпко…

Опять ехали на телеге. Он устал. Сильно трясло, и все тело начало снова болеть. Голова кружилась. Анка взяла его на руки. В мягком надежном тепле ее рук, ее груди и коленей полегчало.

Он еще болел. После выздоровел. Анка поила его березовым соком. Жили в лесу. Дом был деревянный, а крыша — из соломы. Анка и брат были с ним. И еще какие-то большие. Большие, взрослые, спали вповалку на полу. Дети сидели на большой печке. Были такие, как Андрей и брат, были постарше. Возились, отнимали друг у дружки чурочки какие-то и тряпицы, дразнились языками. Опять сделалась зима, выпал снег. Большие уходили — работать. Дети сидели на печи в одних рубашонках. Он решался, спрыгивал с печи… А было высоко, и можно было слазить задом наперед. Но он нарочно спрыгивал. Бежал босиком; навалившись всем тельцем, распахивал дверь… Холод кусал… Андрей хватал из-за порога пригоршню снега… Ели холодный снег… После кашляли, чирьи высыпали… Анка смотрела, усталая, качала головой. Не помнил, что говорила.

Однажды брат потихоньку показал ему серебряную чарочку. Они оба понимали, как много это значило. Это было напоминание о том, кто Андрей на самом деле; и не надо было, нельзя было забывать об этом. Брат улыбнулся. Андрей посмотрел серьезно на него, обнял одной рукой за плечи. Прижались друг к другу худенькими косточками под рубашонками грубыми и грязными. Андрей ведь был правитель, жемчужная туча, и долг его был — ободрить и защитить своего первого, самого верного подданного…

Большие возвращались вечером. Дети спускались с печи, совали тонкие ножки в темные валенки больших, напяливали, натягивали овчинные полушубки больших и медленно, сгибаясь под тяжестью зимней взрослой одежды, тянулись во двор. Медленно передвигались по снегу, будто сказочные карлики. Вдыхали морозный воздух, закидывали головы и видели темное-темное звездное холодное небо…

После опять сделалась весна. Еды было совсем мало. Ели траву, варенную в воде. Теперь не надо было все дни сидеть на печке, стали играть во дворе. Андрею вдруг захотелось играть с одной девочкой, чуть постарше его. Он сам не знал, почему именно с ней, чем она отличалась от других детей, кажется, была такая же чумазая, худенькая и светлоголовая. Помнил, что сам себе задавал этот вопрос: почему? Но никому, даже брату, не повторил бы этот вопрос… Отнимал у других чурочки и тряпицы и отдавал ей. Она принималась громко смеяться, закидывала головку на тонкой шейке, встряхивала всклокоченными светлыми волосами. Он чувствовал странные тревожность и удовольствие. Кажется, она была побойчее других детей. Брат, неизменный прежний товарищ его игр, стал казаться ему докучным. Почему-то все время следовал за Андреем и этой девочкой, хотел играть с ними. Девочка смотрела на мальчиков и гримасничала с какой-то странной насмешкой, кривлялась. Андрей стал сердиться на брата.

— Мы будем прятаться, а ты ищи! — приказывал.

Брат закрывал глаза ладонями. Но чуть раздвигал пальцы и подглядывал.

«Он не слушается меня, — думал Андрей. — Это из-за нее…»

— Беги! — говорил девочке. Хватал ее за руку и дергал. Она бежала за ним к зарослям какой-то высокой травы у плетня. Но перед этим нарочно вскрикивала громко. Брат отбрасывал тотчас ладони от лица и бежал следом за ними…

Андрей понимал, что все это нехорошо для него. Слова «унизительно» он еще не знал. Не было и открытых ясных рассуждений в его детском сознании, все происходило как-то смутно.

Однако решение пришло. Хотя он и не смог бы высказать словами это решение.

Однажды на дворе он взял девочку за руку. Ручка тонкая ее напряглась. Но девочка посмотрела на него и вдруг смирилась и пошла за ним. Он ощутил желание сильно сжать ее руку, чтобы ей было больно. Но он подумал, что это плохое желание, и подавил его. Подвел девочку к брату и сказал:

— Возьми!

Снова захотелось сделать ей больно и плохо (он еще не знал, что захотелось унизить). Захотелось больно дернуть ее за руку, так, чтобы она упала на землю. И снова подавил такое желание. Стало хорошо ему, когда ушло это желание… Вот так прежде отдал брату чарочку. И тоже стало хорошо тогда.

Брат поклонился Андрею. И девочка тоже поклонилась. Теперь они оба сделались — его подданные. И другие стали играть в эту новую игру. Из бревнышек соорудили Андрею трон. Андрей сидел на троне. Поочередно подходили к нему и подносили дары: чурочки, тряпицы, траву. Мальчики подводили девочек и отдавали правителю, ставили у трона. После он приказывал брату отдарить верных приближенных. Снова все подходили, и брат раздавал тряпицы, чурочки, траву. Девочки были служанки, мели двор пучками травы…

Стало совсем тепло, лето сделалось. Их теперь отпускали в луга. Девочки собирали цветы, плели венки, заплетали в косички длинные, гибкие стебли. Мальчики играли в походы воинские, уводили девочек в плен. Андрею хотелось самому драться, но брат сказал, что правитель только смотрит, а дерется полководец, а полководец был он сам. На лугу устраивали Андрею травяной трон, вели пленниц и несли добычу. Жужжание, стрекот и сладкий запах цветочный пологом повисали над лугами…

Летом еды было побольше. Ягоды были. Но после осень пришла. Холодно стало. Снова загнали детей на печку. Еды все меньше становилось. Голова стала кружиться, хотелось лежать. Брата сняли с печи, совсем тихого, и положили на пол. Анка стала плакать над ним и ломала руки свои. Андрей, вспомнил ярко, как лежал мертвый большой воин, ее муж… Но брат не мог быть мертвый! Не должно было быть такого! Андрей хотел спуститься с печи, он был совсем слабый, не было сил. Голова не поднималась с жесткой свалявшейся овчины.

— Анка! — позвал. — Анка!

И впервые пестунья-кормилица его не откликнулась, не отозвалась на его зов. Плакала над своим сыном.

И Андрей тоже заплакал тихо. В пальцах что-то было твердое. Охватил — серебряная чарочка это была.

— Анка! — позвал: из последних сил.

Теперь-то она должна услышать. Ведь он теперь не для себя зовет, а для брата!

Она подняла к нему заплаканное лицо. Он свесил тонкую детскую руку, протягивал ей чарочку:

— Возьми!.. Дай ему!.. Это его!..

Усилие было слишком велико, он потерял сознание…

Но успел подумать, что ведь это — эта чарочка серебряная— это очень важно! Это не какие-то деревяшки и тряпицы, это настоящий дар его, то, что он подданному своему поднес. Самому верному своему, лучшему подданному!.. И это должно всегда оставаться у брата, даже если… мертвый!..