Всего лишь несколько лет… - Фаина Оржеховская

Какой обидный вздор! Стоило пережить такую ночь, умирать от страха, победить этот страх и выиграть опасную битву, чтобы в конце концов получить сладости, будь их хоть целая гора! Прислушались бы к оркестру-такая музыка и кондитерская фея! Нет, Чайковский и не думал о ней.

А Дуся была в восторге.

— Как ты думаешь, они повторят? — спросила она, когда занавес опустился и в зале начались вызовы.

Вечером новый дом был великолепен. Большие елки украшали его комнаты. Зеленые, розовые и золотые отблески просвечивались сквозь морозные стекла.

У Маши и Дуси была одна елочка на двоих. Тут случилась маленькая неприятность. Елку принес старичок дворник, балагур. Он, должно быть, выпил; укрепив елку на подставке, которая шаталась под его красными руками, он запел, по-недоброму исказив конец известной песенки:

И много, много горюшкаДетишкам принесла.

«Горюшка» вместо «радости»! На деда рассердились, но скоро успокоились, тем более что появился еще один дед и всех насмешил — принес стеклянные рюмки с разными надписями на них и особенно пристал к Битюгову, предлагая этому атеисту и трезвеннику большую рюмку, украшенную девизом: «Пей тут: на том свете не дадут!»

Маша и Дуся побывали и на свадебном пиру у Шариковых, отметили обилие веснушек у миловидной новобрачной Верочки, поплясали с Полей и Евгенией Андреевной, потом вернулись к Маше. Елка ждала их. Маша наиграла по слуху запомнившийся ей хор снежинок из «Щелкунчика» и пела с закрытым ртом. Дуся подпевала как могла.

К двенадцати заглянула Пелагея Власьевна, мать Дуси, и пожелала счастья. Потом Дуся с матерью ушли. Варя и Катя еще пировали на свадьбе.

Случайно Маша взглянула на себя в зеркало.

…Да, волосы не ложатся, торчат во все стороны, выбиваются из косы, так оно и есть. Она приглаживала их водой, но от этого они еще сильнее трепались. Исподволь выпытывала она у Дуси ее мнение, и правдивая Дуся отвечала: «Ты безусловно хорошенькая, Маша; правда, носик немного подгулял, но и он симпатичный. А глаза у тебя — настоящие анютины глазки!»

Не скоро уснула Маша: то один, то другой напев «Щелкунчика» выплывал из памяти. Вспомнился ей почти целиком длинный симфонический отрывок перед концом: дети — Маша и Фриц — спят в своих кроватях, но они уже не дети, они подростки. И казалось, пока они спят, композитор рассказывал им о себе: то ли вспоминал собственное отрочество, то ли скорбно предупреждал о чем-то их, только начавших жить…

…На стене, где-то высоко и далеко, висело зеркало. Высоко и далеко, но Маша видела в нем свое отражение. Свое и не свое, ибо эта похожая на нее девочка была и Щелкунчиком, растрепанным, уродливым, с выпученными глазами.

«Нет, это не я, — думала Маша в своем сне. — Или, может быть, это моя душа?» Но музыка, которая слышалась ей, — музыка маленькой Тани Лариной — говорила другое. И зеркало исчезло вместе с обидным отражением.

…Мысль о заколдованной душе кажется ей убедительной, и она относит это к Андрею. Превращение Щелкунчика в Принца — это не изменение наружности, а обновление души. Он вернулся к своему первоначальному облику. Но как снять чары? Это в сказке происходит сразу, а так многие годы надо потратить, чтобы вернуть человеку его потерянную душу.

Потом видит она старичка дворника, который утром принес елку и напророчил беду. Но это не дворник, а колдун Дроссельмейер с его клекочущим смехом. От этого смеха зал превращается в дровяной сарай, где живут крысы. Та, что однажды напугала на антресолях маленькую Миру, здесь царица. В темноте поблескивают ее злые глазки, и видно, как движется в короне из светляков плоская голова.

И оттого опасные, крадущиеся гармонии выползают из всех углов. А за окном слышен хор снежинок и звук благородного глокеншпиля. Какая музыка победит? От этого зависит спасение. Чье? Андрея? Да, все дело в нем, хотя его и не видно. Снежинки, помогите ему…

Глава двенадцатая

НЕОКОНЧЕННЫЙ МЕСЯЦ

Никогда, кажется, люди не были так деятельны и полны надежд, как ранним летом сорок первого года. Володя каждое утро бежал к домашним с газетой, громко объявляя на ходу:

— Огромная добыча угля в Донбассе!

Или:

— Ожидается небывалый урожай.

Или еще что-нибудь такое же: общее и значительное.

Но было много интересного и вокруг. Даже во дворе. Когда жильцов спрашивали об их жизни, они отвечали: «Спасибо, без перемен». А перемены были.

Как раз перед майским праздником стало известно, что муж Поли, пограничник Лев Штаркман, отлично выполнил боевое задание на Дальнем Востоке и был награжден. Поля кружилась и пела и твердила Мире, что ее отец герой. Довольная бабушка хмурилась:

— Нечего забивать ребенку голову. Главное, он скоро будет здесь.

Митя Бобриков избавился даже от троек; он собрал вместе с Володей приемник и теперь уже не говорит, что ему только спать хочется, хотя племянница все еще не устроена и по-прежнему неспокойна.

Скоро он поедет в Артек. Ольга Битюгова сказала:

— А я буду совсем рядом: мой санаторий в Гурзуфе.

В субботу вечером Володя пошел в кино. Немного смутно было на душе, оттого что Битюгов сказал сегодня ему и Коле:

— Конечно, мы сильнее всех. Но международное положение очень тяжелое: вся Европа в огне, и не может быть, чтобы нас это не задело.

Но потом опять стало весело. В хронике показывали как раз то, о чем Володя недавно прочитал в газете. На экране высилась домна; корреспонденты задавали вопросы трехглазым шахтерам, и те отвечали уверенно и спокойно. А гости записывали и удивлялись. И то же было на Сталинградском тракторном, где выступали стахановцы и шли одна за другой новые сильные машины. Потом показали Нину Думбадзе, знаменитого дискобола. Она красиво замахивалась диском и сама была удивительно хороша.

«Облик нашей жизни», — думал Володя.

У выхода он увидал Машу и Дусю.

— Что это вы такие веселые?

— А ты?

— Я всегда такой.

— Ну, и мы, — сказала Маша.

Она переглянулась с Дусей.

— Я вижу, у вас секрет.

— Ага. В день ее рождения, — Дуся хихикнула, указав на Машу, — ребеночек появится.

— Как?

— Родится, — таинственно прошептала Дуся.

— У кого?

— У Верочки Шариковой, у нашей соседки.

— Откуда же вы знаете когда? И даже в какой день?

— Вера Васильевна сказала.

— А это значит, под Новый год, — пояснила Маша.

— Ага! — повторила Дуся. Ее переполняли разные новости, которые она успела узнать. — А ей, — она опять указала на Машу, — знаешь что задали? Десятую сонату Бетховена!

— Должно быть, трудная вещь? — спросил Володя.

— Не очень, — сказала Маша.

— Но и не легкая!

Маша уже знала, что трудность сонат не возрастает по номерам и что десятая соната Бетховена легче восьмой и даже второй. Но ей не хотелось огорчать Дусю и конфузить ее перед мальчиком, который ей нравится.

Вернувшись домой, Маша застала почти всех жильцов на кухне. У всех было приподнятое настроение. Пекли, готовили на завтра. Но вот Вера Васильевна, которая всегда последняя уходила из кухни, объявила, что пора спать: «Что, в самом деле, за бессонное царство!»

— Сейчас, сейчас, — весело отозвалась Оля Битюгова, хлопотавшая у своего стола.

Наутро предстояло ехать в Крым, и она заготовляла еду на дорогу. Ей было гораздо лучше. Семен Алексеевич вышел из своей комнаты и стал неловко помогать. И сквозь тревогу любовался Олей, которая разрумянилась и была очень мила. Даже ямочки обозначились на ее щеках — след ямочек, давно пропавших.

— Завтра поспим, — сказала Варвара.

Маша долго помнила, что именно в этот вечер Варя была непривычно доброй, почти веселой. Она гладила платье, потом пришивала к нему воротничок. В первый раз с начала лета решила поехать в выходной в Парк культуры на гулянье. С подругой. Кто знает: пока молода, может все случиться. Какая-нибудь встреча… Варя сказала Шариковой, что сама потушит свет и все приберет на кухне.

— Завтра? — переспросил Пищеблок, неизвестно почему тоже околачивающийся на кухне. — Вы хотите сказать: сегодня? Ибо, к вашему сведению, двенадцать пробило и наступил новый день. — Он покосился на стол художницы и прибавил: — А люди неисправимы.

Но это было сказано без гнева, а только с сокрушением.

Женя проснулась в половине пятого от неприятного сна. Было уже светло. Липа шелестела на дворе. Где-то успокоительно пропел петух. Женя прислушалась.

«Ничего, — сказала она себе, — не надо валерьянки. Все хорошо. Воскресенье».

И снова заснула. Все во флигеле и в других домах крепко спали, не подозревая, что именно в эти минуты оборвался и повис над пропастью неоконченный месяц июнь.