Дети радуги - Юрий Гельман

Пробовал что-то свое в блокнот записывать. Не получалось. Мысли – как те сны обрывочные, никак в цепочку не выстраивались, путались и терялись.

Конкин почти все время лежал. Куда ему было с ногой поломанной вышагивать? По нужде товарищу Сапожников помогал из землянки выбираться – тропинку к сосне ближайшей протоптал и отводил туда, потом отворачивался и ждал, сколько нужно было. Нога у Зебры распухла в районе колена, ей стало тесно в штанине. И – видно было – болела сильно. Но Федор терпел, понимая, что только это ему и оставалось делать. Он стал все меньше разговаривать – то ли силы берег, то ли просто в себя уходил. Не докучал Алексею, только при необходимости звал. И эта его отчужденность настораживала Сапожникова еще больше.

Не мог забыть Алексей хищный взгляд товарища по скитаниям в тот момент, когда о выживании сильнейшего речь зашла. Из полумрака вечернего выплывал этот взгляд, в страхе его держал все время. Он старался отогнать от себя видение, переключить сознание на другие темы – воспоминания о детстве, например. Ничего не выходило: Зебра, крепко цепляясь, не покидал мыслей Алексея. И вдруг, через полдня после того разговора, Сапожников поймал себя на том, что…

Он даже встрепенулся от этого. Даже боялся развивать вспыхнувшую в голодном мозгу тему в подробностях. Он не так воспитан, хотя, к чему тут воспитание – меньше всего думаешь о воспитании в подобной ситуации. Он просто был не настроен – хотя, как можно настроиться на это. Он был не подготовлен – хотя жизненная ситуация подталкивала его к этой дикой, нечеловеческой готовности…

Ему вдруг подумалось, что он сам мог бы убить Конкина – убить и продержаться в этом зимовье еще какое-то неопределенное время. От подобной мысли Алексея даже бросило в жар. С испугом он посмотрел в угол, где сопел во сне Зебра.

«Нет, пожалуй, он ничего не замышляет, – думал Алексей. – Во всяком случае, ведет себя очень спокойно, даже чересчур спокойно. Не может же этот Зебра так искусно маскировать свой коварный замысел. Если, конечно, он вообще у него есть…»

Поразмышляв таким образом, Сапожников присел к столу. Перед ним стояла зажженная свеча, и лежал дневник профессора Серебрякова.

«Господи! – подумал Алексей. – А я? Как такое вообще могло в голову прийти? По каким законам формируются мысли? Какие побудительные силы управляют нейронами головного мозга, поворачивают в каком-то определенном направлении вектора человеческих раздумий? Вот куда нашим ученым нужно было бы направить свои усилия – внутрь человека. Не в глубины Земли, уничтожая ее. И не в Космос, где недоступные расстояния делают знания эфемерными и отодвигают их в необозримое будущее. Внутрь себя должен заглянуть человек, ибо он сам – и есть Космос».

– Дай попить, – раздался голос Конкина. За последние несколько часов Федор заметно ослаб, из угла землянки тускло поблескивали его воспаленные глаза.

Сапожников налил в кружку остывшего кипятка, поднес Конкину. Тот выпил – жадно, с прихлебом.

– Злой я на тебя, – сказал он, отдавая кружку.

– Почему? Что случилось, Федор? – насторожился Сапожников.

– Зря ты затащил меня сюда. Нужно было оставить в лесу – давно бы мучиться перестал…

– Извини, но я не мог тебя бросить, – ответил Алексей. – Не по-людски это, не по-христиански.

– Ты что, Профессор, в самом деле верующий?

Сапожников ответил не сразу.

– Знаешь, теперь, в этой ситуации, мне хочется быть верующим, хочется, чтобы мои неумелые молитвы о спасении дошли… до Него…

– Молись, Профессор, молись, – горько ухмыльнулся Конкин. – Все одно помрешь тут, рядом со мной. Кранты нам! Неужели не понимаешь? И никакой Бог не вытащит нас отсюда.

– Не отчаивайся, Федор, – только и мог ответить Алексей. – Знаешь, надежда умирает последней. И я ее все еще не теряю. Ты подумай: наши вернутся на лесосеку, станут искать нас, увидят следы и…

– Брось! – оборвал его Конкин. – Кончай мне по ушам ездить. Какие на хрен следы? Сам ведь говорил, что метель мела. Откуда они узнают, в какую сторону мы пошли?

Сапожников замолчал. В словах Федора была горькая правда. И на спасение шансов практически не оставалось. Действительно, гиблые места потому и назвали так, что люди в них гибли. По разным, скорее всего, причинам, но какое это имеет значение?

Алексей подождал, пока заснет Федор. Затем пододвинул к себе «Дневник» и принялся дочитывать оставшиеся страницы.

Рано утром, едва только из-за сосен показалось студенистое солнце и упруго просочилось в щели землянки, Алексей уже был на ногах. Он согрел себе воды, напился вдоволь – чтобы не мерзнуть и голода не чувствовать. Потом достал из кармана карандаш и на чистой странице раскрытого «Дневника» написал несколько слов. Подошел к Зебре. Тот еще крепко спал. Алексей положил тетрадь рядом с ним, чтобы тот сразу заметил, как только проснется. Затем подкинул дровишек в топку и направился к выходу. Оглянулся, будто прощаясь. И раздвинул ветки, служившие дверью.

На свежем воздухе тут же закружилась голова – от самой этой свежести зимнего леса, но больше, наверное, все же от слабости. Постояв с минуту, Сапожников осмотрелся и решительно направился к огромной березе, ствол которой был чудным образом разделен в одном месте на три рукава. Получалось, что у дерева как бы не было центрального проводника. Эта примета, как подумал Сапожников, была четкой и ясной. А остальные?

Он проложил тропу коленями и животом, и через несколько минут оказался у приметного дерева. Встал под «восточной» веткой и втянул в себя еще раз – глубоко, до обжигания гортани – утренний январский воздух. Что там – впереди? – подумалось ему. И ответ пришел незамедлительно, сформировался как-то сам по себе. «Даже если смерть, – решил он, – то это все равно избавление от страданий».

И Алексей медленно двинулся вперед, прямо в сторону восходящего солнца, будто там, где оно отрывалось от горизонта, было спасение. Через пару десятков шагов глазам Сапожникова открылась небольшая лощина. Легкий туман курился над ней. «Это от мороза, – решил он. – Не могут же в таких местах выбиваться из-под земли термальные воды».

И, постояв еще несколько минут, Алексей шагнул вперед. Вскоре его полусогнутая фигура исчезла в тумане, перестала отбрасывать тень…

Опора под ногами внезапно исчезла, и Алексей, непроизвольно зажмурившись, ухнул куда-то вниз. Первой мыслью было то, что он снова провалился в занесённую яму или даже – теперь уже точно! – в берлогу, и, чтобы снег не набился за воротник, Алексей втянул голову в плечи. Но падение всё не заканчивалось: его било, крутило, мотало, швыряло из стороны в сторону, как шарик в погремушке, как галстук в стиральной машине – хорошо, хоть ватник смягчал удары.

Спуск завершился впечатляюще болезненным приземлением на спину, выбившим весь воздух из лёгких. Силясь вдохнуть, Алексей открыл глаза – и увидел непривычно синее небо с редкими кудряшками облаков, и блистающий шар солнца в зените. Закашлявшись, он сел – движение отозвалось тупой болью в теле – и улыбнулся, а затем и расхохотался в голос, вновь повалившись на землю с раскинутыми руками. Впрочем, хохот изголодавшегося человека оказался каким-то сиплым, почти беззвучным.

Это было то, во что его разум отказывался верить до конца. Именно сюда, скорее всего, и вели все следы пропавшей экспедиции – он вынужден был признать это. А он своею же рукою написал продолжение, следующую главу – но не как у Саймака, или, скажем, у Булычёва, которыми Алексей увлекался в студенческие годы, – а взаправду, с декорациями, сотканными из самой реальности, и с собой самим в качестве главного героя. Он ступил в след вековой давности – и оказался затянутым в немыслимый и невероятный водоворот – как фигурально, так, в общем-то, и буквально. Профессор Серебряков оставил для него самый точный в мире путеводитель.

Алексей встал, побелевшими, все еще непослушными пальцами расстегнул пуговицы телогрейки, высунул руки из рукавов и с трудом, приносившим наслаждение, сбросил тяжёлое одеяние. Было очень тепло, а по таёжным меркам – даже жарко, лицо с мороза горело, упругий ветер пах чем-то плотным, полузабытым. Не сразу Алексей сообразил, что это – запах моря.

Он поднял голову, осмотрелся. Вокруг простиралась волнистая серо-зеленая линия холмов, поросших вереском. За ними шумело не видное отсюда море, а над морем белыми пушинками реяли несколько чаек. К звукам прибоя примешивался непонятный монотонный гул, не услышанный Алексеем сначала.

Он находился в ложбине между двумя холмами, по песчаниковой осыпи одного из которых и скатился. Выше, метрах в десяти, на жёлто-коричневом фоне склона виднелось тёмное пятно слетевшей шапки, рукавиц же и вовсе след простыл. «Бог с ними», – решил Алексей: в таком климате они ему явно не понадобятся, да и ватник – излишняя обуза.