Нежный бар. История взросления, преодоления и любви - Джон Джозеф Мёрингер

– Единственный способ выплатить твой долг, – сказал он ему, – это пойти со мной на ипподром и сделать нужные ставки.

Дядя Чарли вытаращил глаза:

– Да что я понимаю в лошадях?

– Что ты понимаешь в лошадях? – повторил Спортсмен. – Что ты понимаешь в лошадях?

В марте 1987-го я первым узнал, насколько плохи у дяди Чарли дела, потому что, проснувшись, увидел его стоящим надо мной.

– Привет, – позвал он. – Не спишь? Эй!

В спальне было не продохнуть от паров самбуки. Я посмотрел на часы: полпятого утра.

– Поднимайся, – сказал дядя Чарли. – Мне надо с тобой поговорить.

Накинув халат, я последовал за ним на кухню. Обычно в таком состоянии он говорил о Пат, но на этот раз речь была про деньги. Дядя Чарли волновался. Сумму он мне не назвал, но не оставил сомнений, что она весомая – настолько, что игнорировать дальше нельзя. Иллюзорная радость потухла. Его единственная надежда, сказал он, последний шанс – это Шугар Рей Леонард.

Естественно, я знал о предстоящем бое за титул чемпиона по боксу в среднем весе между Шугаром Рей Леонардом и «Великолепным» Марвином Хэглером. «Суперпоединок», как его называли, уже несколько недель являлся главной темой разговоров в «Публиканах». Бары и бокс вообще многое роднит – например, то, что клиенты и боксеры сидят на табуретах, у них кружится голова и они прикладываются к бутылке. Но в «Публиканах» бокс почитали как святыню. Старики до сих пор с нежностью вспоминали Роки Грациано, постоянно заглядывавшего туда, когда бар еще назывался по-другому, а однажды я собственными глазами видел, как двое парней в задней комнате чуть не подрались, споря, кто такой Джерри Куни – боксер или марка томатного супа. Приближающаяся схватка между такими звездами, как Леонард и Хэглер, была для этих людей все равно что редкая комета для спецов из НАСА. Пьяных спецов из НАСА.

Леонард, покинувший ринг три года назад, с редеющей на висках шевелюрой, в свои тридцать был старожилом бокса. В молодости, на Олимпийских играх, он считался красавчиком, а сейчас выглядел солидно, как дипломат. Некогда его глаза своим задумчивым блеском придавали всему лицу обманчиво рассудительное выражение, но в одном из поединков он заработал отслоение сетчатки, и врачи сказали, что достаточного одного удара точно в цель, чтобы оставить его слепым. Действующий чемпион, Хэглер – злобный, недалекий, лысый, – со своей первобытной жестокостью, ему и в подметки не годился. Как Годзилла, Хэглер устранял одного соперника за другим. За одиннадцать лет он не проигрывал ни разу, но все равно считал все свои победы, включая пятьдесят два нокаута, лишь разминкой перед главным боем – с Леонардом. Хэглер хотел сожрать Леонарда. Хотел стать боксером десятилетия, а для этого требовалось вернуть Леонарда из отставки и унизить, свергнув с трона и лишив статуса любимчика публики. Хэглер испытывал к нему личную ненависть и хотел уничтожить навсегда. Ему было плевать, останется Леонард слепым, глухим или вообще умрет. С учетом ярости Хэглера и нынешней формы Леонарда то был не столько поединок, сколько запланированная экзекуция. В Вегасе Хэглера считали неоспоримым фаворитом, но, когда солнце заглянуло в окно над раковиной в кухне, дядя Чарли сказал, что в Вегасе ошибаются. Исход боя действительно предрешен – но не в том смысле, как там понимают. Он собирался сделать «жирную ставку», больше Тихоокеанского Запада, на Шугара Рей Леонарда.

Я понял, что Джоуи Ди был прав. Дядя Чарли – на стороне проигравших. Он не просто ставит на них, он сам такой же. Все мы отдаем спортсменам свои сердца, но дядя Чарли отдает им душу. Видя, как он с пеной у рта защищает Леонарда, я начал сознавать, как опасно ассоциировать себя с кем-то – особенно с проигравшими. Но все равно я был не в силах тревожиться за дядю Чарли, потому что часы показывали половину шестого утра и у меня имелись собственные проблемы.

Проведя в «Таймс» почти пять месяцев, я все еще разносил сэндвичи, сортировал копии и оставался жалким предметом насмешек, Паленым. Я написал пару микроскопических заметок и принял участие в сборе материала о праздновании в честь победы нью-йоркских «Гигантов» на Суперкубке. «Бесславное начало», – высказался дядя Чарли по этому поводу. Я ожидал, что в «Таймс» наберусь уверенности в себе, но на самом деле лишился и той малости, что была у меня раньше. И, что еще хуже, газета угрожала лишить меня имени.

Как-то раз редактор вызвал меня в кабинет. Он был большой, в больших очках, с большим галстуком-бабочкой и большими проблемами – со мной. Он прослышал, что я настаиваю, чтобы мое имя под статьей писали как Джей Ар Мёрингер, без точек. Копировщик настаивает? Святотатство!

– Это правда? – спросил он.

– Да, сэр, – сказал я.

– Без точек? Ты хочешь, чтобы твое имя писалось Джей Ар Мёрингер, без точек?

– Да, сэр.

– А как расшифровывается Джей Ар?

Еще чего, подумал я. Редактор требовал, чтобы я открыл свою самую мрачную тайну, и я знал, что будет дальше. Он объявит, что с этого момента я должен подписываться тем именем, которое указано в моем свидетельстве о рождении, Джон Джозеф Мёрингер-младший. Парни в «Публиканах» узнают, как меня по-настоящему зовут, и я никогда больше не буду Джей Аром или Пацаном. Я стану Джонни, или Джоуи, или Джуниором. Даже та шаткая репутация, которую мне удалось там приобрести, пойдет прахом. Более того, каждый раз, когда мне повезет опубликовать статью с подписью в «Таймс», там будет чужое имя. Имя моего отца, напоминание о нем, воздаяние ему. Нет, я не мог этого допустить.

– Джей Ар, – сказал я