Нежный бар. История взросления, преодоления и любви - Джон Джозеф Мёрингер

шелковой блузке, со скучающим отстраненным видом, все копировщики бросали сортировать копии, а редакторы-мужчины (и даже женщины) отрывались от вычитки и таращились на нее поверх бифокальных очков. Словно прозрачный розовый шлейф, за ней тянулся аромат духов, и я порой нарочно пристраивался сзади, чтобы его уловить. Я не представлял, как заговорить с ней, и эта беспомощность вкупе с растерянностью сильно беспокоили меня. Я боялся, что проблемы с женщинами вызваны моим личностным дефектом, который я сам определял как избыток сочувствия. Взращенный матерью, воспитанный бабушкой, наслушавшийся Шерил, я усвоил женский взгляд на мир. Женщины, которые пытались сделать из меня мужчину, добились прямо противоположного эффекта. Вот почему мне трудно завязать отношения. Женщины слишком мне нравятся, и я слишком на них похож, чтобы вести себя как хищник.

Вместо того чтобы уверить меня, что все это чушь, парни в баре только укрепили мои страхи. В войне между мужчинами и женщинами, говорили они, я недостаточно насторожен по отношению к врагу. Я запротестовал – мол, очень даже насторожен, прямо-таки паникую, – но они ответили, что я путаю настороженность с благоговейным трепетом. Еще, сказали они, у меня нет плана. Нельзя идти на войну без плана. Большинство мужчин в баре рассуждали о любви в армейских терминах, будучи уверены, что речь идет об отъеме чего-то, принадлежащего другому человеку, в точности как при военных действиях. Соблазнить – значит победить. Спортсмен, например, в своих романтических советах явно руководствовался былым опытом борьбы с коммунизмом. Бабы, они как красные, говорил он. Непонятные. Безжалостные. Думают только о принудительном перераспределении твоих деньжат. Дядя Чарли полагал, что викинги, гунны и прочие первобытные воины поступали очень верно.

– Хватай ее за волосы и выволакивай из этой чертовой редакции, – настаивал он.

Я полагал, что это такая метафора. По крайней мере, надеялся. Далтон убеждал меня использовать ту же стратегию, что при осаде Дрездена, либо устроить «коверную бомбардировку», завалив девушку стихами. Хокку, которыми он спьяну очаровывал дам, всегда имели большой успех («Медсестра вся в белом / Почему одна за столом? / Как так получилось? / Ведь ты бесконечно прекрасна…»). Однако он был достаточно привлекателен внешне, чтобы ему прощали эти отвратительные вирши.

В конце концов я решил просто позвонить копировщице прямо из «Публиканов» и пригласить на свидание.

– Ты себя хоронишь, – заметил дядя Чарли, туша сигарету.

Копировщица очень удивилась моему звонку, потому что не знала, кто я такой.

– Скажи-ка еще раз, как тебя зовут? – спросила она.

Я повторил свое имя, стараясь произнести его помедленнее. Напомнил ей, где обычно сижу в новостном отделе.

– Откуда у тебя мой телефон?

Поскольку номер я подсмотрел у Мэри в записной книжке, то предпочел сделать вид, что не расслышал вопрос. Я спросил, свободна ли она вечером в субботу.

– Я подумал, мы могли бы…

– Вообще, – сказала она, – я собираюсь пойти на выставку клея, о ней сейчас все только и говорят.

– Отлично, выставка клея, очень интересно. Но я думал, может…

– Если хочешь, можем встретиться там. Думаю, так будет удобно.

Мы договорились встретиться «у входа в музей». Я понятия не имел, о каком клее идет речь, и соответственно, о каком музее. Позвонил своему бывшему соседу из Йеля, юристу, который жил теперь в Нью-Йорке, вкратце описал ситуацию (красавица копировщица, внезапная влюбленность, близящееся свидание) и спросил, что он знает про выставку клея.

– Ты что, совсем идиот? – последовал ответ. – Пауль Клее. К-л-е-е. Его ретроспектива открывается в «Мете» в этот уик-энд.

На следующее утро я набрал в Нью-Йоркской публичной библиотеке с дюжину книг о Клее и украдкой читал их на рабочем месте. После работы отволок книги в «Публиканов». Кольт налил мне скотч и, изогнув бровь, стал смотреть, как я листаю одну из них.

– Этого я и боялся, – сказал Спортсмен Бобу-Копу. – В Йеле пронюхали, что он не знает даже про хартию вольностей, и теперь ему придется возвращаться на летние курсы.

– Это не для Йеля, – ответил я. – Это для… девушки.

Спортсмен с Бобом-Копом переглянулись. Они явно прикидывали, не отвести ли меня на парковку, чтобы повыбить дурь из башки. Однако картины Клее привлекли их внимание. Они подошли посмотреть поближе. Спортсмена заинтересовали формы и линии, и он проникся уважением к художнику, когда узнал, что тот пошел солдатом на Первую мировую войну. Боб-Коп сказал, что ему нравится, как Клее использовал цвета.

– Вот эта классная, – заметил он, ткнув пальцем в «Щебечущую машину».

Я поведал им о том, что успел узнать. Про отношения Клее с Кандинским. О его увлечении романтизмом. О сходстве работ Клее с детскими рисунками.

– Тут, похоже, что-то про похмелье, – сказал Спортсмен.

Я изучал с ними Клее до самого закрытия и продолжал у себя в квартире, пока в четыре утра в ресторанчике Луи не разожгли гриль.

Я спал на ходу, когда явился к музею, зато был уверен, что даже кураторы выставки не знают о Клее больше меня. Копировщица стояла у входа: в плаще, перетянутом поясом на талии, крутя в руках зонтик. Клее что угодно бы отдал, чтобы написать такую модель, хоть и изобразил бы ее, скорее всего, в виде пирамиды из грудей и ресниц. Собственно, я тоже видел ее примерно так.

Мы встали в очередь за билетами. Мне было сложно поддерживать беседу, потому что мозг