Нежный бар. История взросления, преодоления и любви - Джон Джозеф Мёрингер

заметил это, но проигнорировал, как и тот факт, что похмелье после «Публиканов» порой препятствовало моей профессиональной деятельности и уменьшало и без того призрачный шанс на повышение до полного нуля.

Примерно в то же время, когда я перестал стараться в «Таймс», я совершил еще один противоречивый шаг – бросил звонить матери. Обычно я звонил ей пару раз в неделю с работы, в поисках совета и ободрения, и зачитывал отрывки из своих статей. Повесив трубку, я ощущал еще большее разочарование, и не потому, что мама не помогла, наоборот – она помогала слишком сильно. Мне ведь двадцать три года. Я не хочу больше зависеть от матери. Более того, не хочу, чтобы мне напоминали, что теперь мама должна зависеть от меня. К этому времени я рассчитывал сам ее содержать. Надеялся, что к 1988-му она переедет в дом, который я ей куплю, а волноваться будет только о том, что надеть на следующий урок гольфа. В действительности она продолжала торговать страховками, с трудом держалась на плаву и все еще старалась вернуть былую энергию. Я говорил себе, что хочу понять, как буду справляться, если моими наставниками станут мужчины, а не мама, что для юноши полезно дистанцироваться от матери, но в действительности я дистанцировался от невыполненных обещаний и всеобъемлющего чувства вины за то, что не могу позаботиться о ней.

Наложив эмбарго на общение с мамой, я сумел разобраться в том, почему перестал стараться в «Таймс», и стал посвящать больше времени самому страшному маминому кошмару, роману о баре, который больше не называл «Тысяча и одна ночь в «Публиканах». Мотив Аладдина себя не оправдал. Теперь роман назывался «Мотыльки и шелковые трусики», когда не назывался «Луна и обезьяна» или «А вот и все», как в «Поминках по Финнегану». Материала у меня было хоть отбавляй. За прошедшие годы я забил несколько коробок от обуви бумажными салфетками, на которых записывал случайные впечатления, обрывки диалогов и реплики, подслушанные в баре, как, например, когда брат Кольта, заменяя его за стойкой, крикнул клиенту:

– Эй, не смейся надо мной! Не смейся надо мной, приятель! Моя мамаша надо мной смеялась, и я положил ее на операцию – а операция ей была не нужна.

Каждый вечер я слышал по меньшей мере одно замечание, которое могло стать идеальным началом или завершением главы.

– Не сказать, чтобы я тонул в любви, – заявлял мужчина своей подружке.

– Ну конечно, – отвечала она сухо, – потому что ты давно утонул в выпивке.

– Так что, – спрашивал дядя Чарли одного клиента, – ты ее поимел?

– Куда там, Гусь, – отвечал тот, – это она поимела меня.

Однажды я подслушал разговор двух девушек об их ухажерах.

– Он сказал, что я – тройная угроза, – сказала одна.

– В каком смысле? – спросила другая.

– Это вроде какой-то спортивный термин, – ответила первая. – Он сказал, что я умная и у меня классные сиськи.

Вторая посчитала на пальцах и залилась смехом.

Перестав стараться в «Таймс», я начал придерживаться строгого режима, откладывая поход в «Публиканов» до того момента, как не потрачу ровно час на работу над романом о них. Все попытки, однако, были обречены, потому что я не понимал, зачем вообще хочу о них писать и что мне там так нравится. Я боялся это понять, и потому просто гонял слова по листу бумаги – упражнение столь же бессмысленное, как «ворди-горди».

Когда эта бессмысленность становилась очевидной, я просто сидел и таращился на стену над рабочим столом, на которую приколол карточки с любимыми цитатами из Чивера, Хемингуэя и Фицджеральда. Фицджеральд будил во мне особенную злость. Мало того, что он задал немыслимую планку совершенства, написал великий американский роман, так еще и сделал местом действия мой родной город! Я вспоминал свои любимые произведения – «Великого Гэтсби», «Дэвида Копперфильда», «Приключения Гекльберри Финна», «Над пропастью во ржи», – и их великолепие меня парализовало. Я не осознавал, что между ними общего, что привлекло меня в них в первую очередь. Все рассказчики там были мужчинами и с первых строк упоминали своего отца. В «Гэтсби» так вообще в первом предложении. С этого начинает каждый встревоженный рассказчик мужского пола, и мне следовало бы поступить так же.

Конечно, будь то творческий кризис, его легко можно было списать на условия над рестораном Луи – жару, шум, стены, вибрирующие из-за поездов, подходящих и уходящих со станции, воздух, пропитанный вонью маринованных огурцов, жареного бекона, картофеля фри и сыра. Но я не стал бы работать лучше и в писательской коммуне в глухих лесах, потому что являлся идеальным кандидатом для творческих кризисов. У меня имелись все классические предпосылки – неопытность, нетерпение, перфекционизм, растерянность и страх. А сверх того, я наивно полагал, что писательство должно быть делом легким. Что слова должны свободно литься на бумагу. Мысль о том, что ошибки – единственный путь к истине, никогда не приходила мне в голову, потому что я усвоил философию «Таймс», где ошибка считалась мелкой неприятностью, которой следует избегать, и ошибочно применял ее к своему роману. Написав что-нибудь не так, я неизменно решал, что дело во мне, а придя к этому решению, тут же терял самообладание, концентрацию и желание работать.

Оглядываясь назад, могу сказать, что самым удивительным было то, сколько страниц я все-таки дописал, сколько черновиков закончил и сколько старался, прежде чем бросить. Настойчивость не входила в число моих достоинств, и по этим результатам можно судить, насколько бар очаровывал меня и сколь сильно было мое стремление о нем рассказать. Вечер за вечером я сидел за столом над рестораном «У Луи», описывая голоса, раздающиеся в баре, и заразительный смех мужчин и женщин, собравшихся вместе там, где они чувствовали себя в безопасности. Я пытался писать о