Нежный бар. История взросления, преодоления и любви - Джон Джозеф Мёрингер

с ощущением, что воевали в Наме, или крюком вылавливали в гавани «поплавков», или задолжали мафии сотню штук. Но теперь мы обменивались моими версиями историй, и их стиль – трюки, уловки и развязки – стал главной темой для разговоров в баре тем летом. Мужчины оказались придирчивыми читателями и требовали, чтобы их развлекали. Они хотели острых словечек и поворотов сюжета, достаточно простых, чтобы их можно было воспринимать сквозь пьяный морок – бесценная тренировка для начинающего писателя. О правилах правописания они знали меньше, чем редакторы в «Таймс», зато не попрекали меня за пропущенные запятые и ошибки в орфографии.

– Бар словно «форд в пустыне»? – спрашивал Спортсмен, указывая на одну из страниц.

– Почему это он как форд?

– Там опечатка, – объяснял я. – На самом деле, «форт». Ну, крепость в пустыне.

– А мне нравится форд. Форд в пустыне. Подумай над этим!

Я поглядел ему через плечо и взвесил его предложение.

– А это что? Загадать жевание?

– Там должно быть желание.

– Слушай, ты совсем не умеешь печатать! А вообще, это же так банально!

На обучающей программе в «Публиканах» к ошибкам относились совсем не так, как на обучающей программе в «Таймс». Разница открылась мне в полной мере, когда я неверно использовал слово «рисовка» в заметке для газеты. Редактор едва не стер меня в порошок. Тем же вечером я рассказал дядя Чарли и Питеру, как туго мне пришлось.

– А что все-таки значит «рисовка»? – спросил дядя Чарли.

– Я и сам не уверен, – ответил я.

Он выложил «Книгу слов» на барную стойку.

– Посмотри.

Дядя Чарли удалился обсудить что-то с Быстрым Эдди. Я пролистнул страницы до слова «рисовка». Определение звучало так: «Напускная элегантность манер». Кто-то обвел его кружком и подписал красными буквами «Как у Чэса». Я показал Питеру. Он рассмеялся. Когда дядя Чарли вернулся, я показал и ему.

– Ну надо же, – только и заметил он.

– Ты что, никогда не видел эту страницу раньше? – спросил я.

– И не знал, что кто-то обвел определение и подписал твое имя? – спросил Питер.

– Не-а. – Дядя Чарли зачитал определение вслух. – Но ведь подходит, правда?

Глава 35. Высшая лига

Зайдя в дедов дом, я увидел странного мужчину, сидевшего за кухонным столом со стаканом молока.

– Макгроу? – спросил я.

Мужчина подскочил на месте. Он был на три дюйма выше, чем когда мы виделись в последний раз, и на тридцать фунтов тяжелее. Ростом не меньше шести футов четырех дюймов, весом фунтов двести двадцать[40]. Детский жирок превратился в мощные мышцы. Когда он меня обнял, мне показалось, что под рубашкой у него панцирь; лапы, хлопавшие меня по спине, были больше рукавиц, которыми бабушка вытаскивала горячие противни из духовки. Я вспомнил, как мальчишкой обнимал отца – и точно так же не мог обхватить обеими руками.

– Чем тебя кормят там, в Небраске? – спросил я.

Бабушка держала в руках пустой пакет из-под молока и упаковку от печенья, которое он только что сожрал.

– Что бы то ни было, – сказала она, – ему этого недостаточно.

Я взял из холодильника банку пива и сел напротив него. Он стал рассказывать нам с бабушкой о своих приключениях на Больших Равнинах, вызвав безудержный смех. Еще он рассказывал про то, как учится быть питчером – о давлении, о трудностях, о болельщиках. Я заметил, что заикание у него стало практически незаметным.

Макгроу спросил про мою жизнь.

– Как дела в «Нью-Йорк таймс»? Ты уже репортер?

Он задал этот вопрос походя, словно мое продвижение – дело решенное и такое же неизбежное, как рост его мускулов. Я пробормотал, что это долгая история.

Слушая Макгроу, восторгаясь его ростом и размахом плеч, невероятной шириной корпуса и массивностью ног, я ощутил знакомое чувство утраты, которое настигало меня всякий раз, как Макгроу и кузины переезжали. Но теперь не тетя Рут похитила Макгроу, а взрослая жизнь. Макгроу был большой, суровый, каким должен быть мужчина, и мне вспомнились наши поездки в Роухайд в детстве, когда мы смотрели на механических ковбоев сквозь ограду из железной сетки. Макгроу присоединился к манекенам. А я так и остался снаружи.

Из всех, кого я любил, чаще всего я говорил «прощай» именно Макгроу. Теперь время прощаться настало снова. Прощай, толстощекий мальчуган с неказистой стрижкой, здравствуй, блондин-супермен, который вот-вот станет для меня проблемой. По своей природе, да и по привычке, я смотрел на мужчин снизу вверх, но не мог смотреть так на Макгроу. Это он должен был смотреть снизу вверх на меня – своего старшего брата, защитника. Но такое могло случиться, только если бы он поднял меня над головой.

Несколько дней спустя, когда я сидел у себя в квартире и работал над романом о «Публиканах», Макгроу без стука зашел в дверь.

– Мне надо побросать мяч, – сказал он. – Размять руки. Поможешь?