Отверженные - Виктор Гюго

Монашество, в том виде, в каком оно существовало в Испании и существует до сих пор в Тибете — род чахотки для цивилизации. Оно останавливает жизнь. Оно просто-напросто губит население. Монастырское заточение — кастрация. Монашество было бичом Европы. Прибавьте к этому частые насилия над совестью, пострижения против воли; прибавьте то, что феодальная власть опиралась на монастырь, что право первородства заточало туда лишних членов семьи; прибавьте все эти зверства, о которых мы говорили, эти in pace, обеты безмолвия, столько заточенных умов, скованных вечными узами, погребение душ заживо. Прибавьте индивидуальные мучения к национальным унижениям, и кто бы вы ни были, вы содрогнетесь перед рясой и покрывалом, этими саванами, изобретенными человечеством.

Однако в некоторых отношениях и в некоторых местах, вопреки всякой философии, вопреки прогрессу, монашеский дух сохранился среди XIX века и странное возрождение аскетизма удивляет в настоящее время цивилизованный мир. Упорство отживших учреждений вечно возрождаться похоже на упорство выдохшихся духов, которые не хотели бы расстаться с нашими волосами, на претензию испорченной рыбы, чтобы ее непременно съели, на упорство, с каким детское платье навязывалось бы человеку, ставшему взрослым, или на нежность трупов, которые пришли бы лобызать живых.

Неблагодарные, говорит одежда, я вас укрывала от непогоды, — почему же я вам больше не нужна? Я прямо из моря, — говорит рыба. Я когда-то была розой, — твердят выдохшиеся духи. Я вас любил, — говорит труп. Я цивилизовал вас, — говорит монастырь. На все это один ответ: это было когда-то. Мечтать о бесконечном продлении вещей, отживших свой век, реставрировать догматы, пришедшие в упадок, золотить заново раки, подновлять монастыри, освящать вновь ковчеги с мощами, освежать суеверия, фанатизм, восстанавливать монашество и милитаризм, верить в спасение общества посредством размножения паразитов, навязывать прошлое настоящему — по меньшей мере странно.

Есть, однако, сторонники этих теорий. Теоретики (люди, впрочем, умные) практикуют весьма простой способ: они смазывают прошлое составом, который называют социальным порядком, божественным правом, нравственностью, семьей, уважением предков, священной традицией, законностью, религией и кричат: «Вот вам, берите, добрые люди». Эта логика была известна древним. Ее практиковали гаруспики. Они натирали мелом черную телку и говорили: «Она белая». Bos cretatus[42].

Что касается нас, то мы в иных случаях уважаем и во всем щадим прошлое, лишь бы оно действительно согласилось умереть.

Но коль скоро оно стремится ожить, мы протестуем и стараемся сокрушить его.

Суеверия, святошество, ханжество, лицемерие, предрассудки, несмотря на свою призрачность, упорно цепляются за жизнь; у них есть зубы и когти, хотя они не более как дым; с ними надо бороться врукопашную, вести беспрерывную войну; ибо роковой удел человечества вечно бороться с призраками. Трудно схватить тень за горло и сокрушить.

Монастырь во Франции среди XIX века — это гнездо сов среди белого дня. Монастырь, где жив аскетический дух, посреди этого города 1789, 1830 и 1848 года, Рим, расцветающий посреди Парижа, — чистейший анахронизм. В обыкновенное время, чтобы рассеять анахронизм, стоит только указать на год, но мы живем не в обыкновенное время. Будем бороться.

Будем бороться, но осмотрительно. Свойство истины — никогда не предаваться излишеству. Для чего ей преувеличивать? Есть вещи, которые приходится разрушать, и другие, которые надо просто осветить и рассмотреть. Кроткое, серьезное исследование — какая сила! Не станем вносить пыла туда, где достаточно одного света.

Итак, в XIX веке мы вообще относимся враждебно к аскетическим заточениям у всех народов, как в Азии, так и в Европе, как в Индии, так и в Турции. Монастырь — это болото. Разлагающее влияние того и другого очевидно, их застой вредоносен, их брожение заражает народы лихорадкой и губит их; размножение монастырей становится египетской язвой. Мы не можем без ужаса помыслить о тех странах, где факиры, бонзы{223}, сантоны, калоиеры{224}, морабу{225}, талапуаны и дервиши кишат, как черви.

Помимо этого, религиозный вопрос остается. В этом вопросе известные таинственные стороны, почти грозные, — да будет нам позволено взглянуть на них прямо.

IV. Монастырь с точки зрения принципов

Люди соединяются и живут сообща. В силу какого права? В силу права объединения.

Они запираются у себя. В силу какого права? В силу права каждого человека отворять или запирать свою дверь.

Они не выходят из четырех стен. По какому праву? По праву свободного передвижения, включающего также право оставаться у себя дома. Но там, дома, что они делают?

Они говорят тихим голосом, не поднимая глаз, трудятся. Они отрекаются от мира, от городов, чувственных наслаждений, удовольствий, суетности, гордыни и корысти. Они облекаются в грубую шерсть или холст. Ни один из них не владеет никакой собственностью. Поступая в монастырь, кто был богат, становится бедным. Что он имел, отдается всем. Кто был благородным дворянином, вельможей, становится равным тому, кто был простым крестьянином. Келья уравнивает всех. Все имеют одинаковую тонзуру, носят одинаковые рясы, едят один и тот же черный хлеб, спят на той же соломе, умирают на том же пепле. Одинаковый мешок за спиной, одна и та же веревка вокруг пояса. Если устав требует ходить босиком — все ходят босиком. Среди них может встретиться принц, но и он такая же тень, как и все. Нет более титулов. Даже фамилии исчезают. Остаются одни имена, данные при крещении. Они отторгаются от мирской семьи, создают в своей общине семью духовную. Их родственники — все люди. Они помогают бедным, ухаживают за недужными. Они избирают из своей среды тех, кому безоговорочно повинуются. Они говорят друг другу: «Брат мой».

Вы, пожалуй, остановите меня и скажете: «Но ведь это идеальный монастырь».

Достаточно, чтобы это был возможный вариант, и в таком случае я должен принять его в расчет.

Вот почему в предыдущих главах я говорил об одной обители в почтительном тоне. Отстранив Средние века, отстранив Азию, оставив в стороне исторический и политический вопрос, с точки зрения чистой философии, и условившись, что пострижение было вполне добровольное, я всегда готов относиться к монастырской общине серьезно и в некоторых отношениях с уступчивостью. Там, где община, там и коммуна; а там, где коммуна, там право. Монастырь продукт формулы: равенство, братство. О, как велика свобода! Какое великолепное преображение! Достаточно одной свободы, чтобы превратить монастырь в республику.

Продолжаем.

Эти мужчины или женщины запираются в четырех стенах, облекаются в грубые одежды, они все равны между собой, называют друг друга братьями или сестрами — прекрасно; но делают ли они еще что-нибудь?

Да.

Что именно?

Они устремляют взор во мрак, становятся на колени, складывают руки. Что же это значит?

V. Молитва

Они молятся.

Кому?

Богу.

Молиться Богу, что значит это слово?

Есть ли бесконечность вне нас самих? И есть ли эта бесконечность постоянная, нескончаемая, необходимо предметная, — так как она бесконечность, и если бы ей недоставало материи, она была бы этим ограничена, — необходимо разумная, потому что она бесконечна, и если бы ей не хватало разума, она тут бы и кончалась?

Не есть ли это абсолютное, по отношению к которому мы являемся относительным?

И в то же время как существует бесконечность вне нас, нет ли бесконечности в нас самих? Эти две бесконечности (какое страшное множественное число) не противопоставляются ли друг другу? Не есть ли вторая бесконечность, так сказать, зеркало, отражение, эхо — бездна, отражающая другую бездну. Эта вторая бесконечность не такая ли же разумная? Мыслит она, любит, желает? Если обе бесконечности разумны, у каждой есть принцип воли и как в высшей, так и в низшей есть личное я. Это я в низшей — душа, а в высшей — Бог.

Мысленно ставить в соприкосновение бесконечность низшую с бесконечностью высшей — значит молиться.

Ничего не будем отнимать у человеческого ума; уничтожать нехорошо. Надо преобразовывать и улучшать. Некоторые способности человека направлены к неведомому. Неведомое — океан. Что такое совесть? Это компас среди неведомого. Мысль, созерцание, молитва — это великие лучи тайны. Надо уважать их. Куда идут эти грандиозные радиусы души? К тени, то есть к свету.

Величие демократии в том и заключается, что она ничего не отрицает, ничего не отвергает. Наряду с правами человека стоят права души.

Подавлять фанатизм и глубоко чтить бесконечное Существо — вот закон. Не будем ограничиваться тем, что падем ниц перед древом творения и будем созерцать его бесконечную ветвистость, полную звезд. У нас есть долг: работать над душой человеческой, предохранять тайну от чудес, обожать непонятное и отвергать нелепое, допускать в области необъяснимого лишь необходимое, оздоровлять верования, освобождать религию от предрассудков, обнять Бога.