Отверженные - Виктор Гюго

С уверенностью человека, сознающего себе цену, старик затянул перед настоятельницей деревенскую речь, весьма пространную и глубокомысленную. Он подробно распространился о своей старости, своих немощах, о бремени лет, о возрастающих требованиях работы, о величине сада, о том, что ему приходится проводить ночи без сна, как, например, прошлую ночь, когда он расстилал рогожки над дынями, и в конце концов пришел к следующему: есть у него брат (настоятельница сделала движение), человек уж очень не молодой (другое движение, но уже более спокойное), и если будет на то милость ее преподобия, этот брат мог бы прийти жить с ним и помогать ему; он славный садовник, и его услуги окажутся очень полезными общине, еще полезнее его собственных; наконец, если на то не дадут разрешения, то он, старший брат, чувствуя себя совсем разбитым и не способным исполнять всю работу, к сожалению, должен будет уйти; у брата есть маленькая девочка, которую он тоже приведет с собой, она может воспитываться здесь же в страхе Божием и — кто знает — быть может, когда-нибудь сделается инокиней.

Когда он кончил, настоятельница перестала перебирать четки и промолвила:

— Можете вы до сегодняшнего вечера достать крепкий железный брус?

— Для чего это?

— Чтобы заменить рычаг.

— Точно так, могу, честная мать, — отвечал Фошлеван.

Настоятельница, не говоря ни слова, встала и перешла в соседнюю комнату, где, вероятно, заседал капитул и собрались все матери гласные. Фошлеван остался один.

III. Мать Иннокентия

Прошло с четверть часа. Настоятельница вернулась и опять села на стул. Оба собеседника казались озабоченными. Постараемся передать их разговор со стенографической точностью.

— Дядя Фован?

— Что угодно, честная мать?

— Вы знаете капеллу?

— Как же, у меня есть там своя клетушка, откуда я слушаю обедню.

— И вам случалось бывать на клиросе по делам службы?

— Раза два-три.

— Придется приподнять каменную плиту.

— Тяжелую?

— Ту плиту, что у самого престола.

— Которая закрывает склеп?

— Ту самую.

— В подобном случае, хорошо бы иметь двоих мужчин.

— Мать Вознесение сильна как мужчина, она поможет вам.

— Женщина все же не то, что мужчина.

— Что делать, у нас найдется только женщина, чтобы помочь вам. Каждый трудится по мере сил своих. Из-за того, что дон Мабильон дает четыреста семнадцать посланий святого Бернарда, а Мерлоний Горстий дает лишь триста шестьдесят семь, я не могу презирать Мерлония Горстия.

— И я также.

— Заслуга в том, чтобы трудиться по своим силам. Монастырь не лесной двор.

— А женщина не мужчина. А вот брат мой — то-то силач.

— К тому же у вас будет рычаг.

— Это единственный ключ, подходящий к такого рода дверям.

— В плите есть кольцо.

— Я продену в него рычаг.

— Камень приспособлен так, что повернется на оси.

— Ладно, честная мать, я открою склеп.

— Четыре матери-певчие помогут вам.

— А когда склеп будет открыт?

— Придется опять завалить его.

— И это все?

— Нет.

— Приказывайте, ваше преподобие.

— Фован, мы вам доверяем.

— Для того я здесь и нахожусь, чтобы все исполнять.

— И обо всем молчать.

— Так точно, честная мать.

— Когда склеп будет открыт…

— Я его опять завалю.

— Но перед тем…

— Что такое, честная мать?

— Надо опустить туда кое-что.

Наступило молчание. Настоятельница нарушила его с легким движением нижней губы, смутно выражающей некоторое колебание.

— Дядя Фован!

— Что угодно, честная мать?

— Вы знаете, что сегодня утром скончалась монахиня.

— Нет, не знаю.

— Разве вы не слышали колокола?

— В конце сада ничего не слыхать.

— В самом деле?

— Я едва распознаю свой звонок.

— Она преставилась на рассвете.

— Да и к тому же ветер дул не в мою сторону.

— Это мать Крусификсион. Праведница.

Игуменья умолкла на мгновение, зашевелила губами, творя молитву, и продолжала:

— Три года тому назад одна янсенистка, госпожа де Бетюн, обратилась в правую веру только из-за того, что видела, как молится эта святая женщина.

— Ах да, теперь я слышу похоронный звон, честная мать.

— Монахини отнесли ее в покойницкую, что около церкви.

— Знаю.

— Ни один мужчина, кроме вас, не смеет и не может проникнуть в эту комнату. Наблюдайте за этим хорошенько. Славно было бы, если бы мужчина вдруг вошел в покойницкую.

— Как бы не так!

— Что такое?

— Как бы не так!

— Что это вы говорите?

— Я говорю — как бы не так!

— Я вас не понимаю. Почему вы говорите: как бы не так?

— Я хотел вторить вам, честная мать.

— Да ведь я не говорила как бы не так.

— Правда, вы-то не говорили, а я все-таки сказал, чтобы вторить за вами.

В эту минуту пробило девять часов утра.

— В девять часов и на всякий час, хвала и поклонение пречестным Дарам престола, — произнесла настоятельница.

— Аминь, — заключил Фошлеван.

Часы пробили кстати. Они прервали историю с «как бы не так». Иначе настоятельница и Фошлеван, пожалуй, никогда бы не выпутались из этой канители.

Фошлеван вытер себе лоб, покрытый потом.

Настоятельница что-то прошептала, вероятно священное, и продолжала громко:

— При жизни своей мать Крусификсион совершала обращения в истинную веру; после смерти она будет творить чудеса!

— Конечно будет! — отозвался Фошлеван, стараясь попасть в надлежащий тон, чтобы уж больше не сбиваться.

— Дядя Фован, община была благословенна в лице матери Крусификсион. Конечно, не всем дано счастье умирать, как кардинал Верульский за служением святой мессы, и испускать последнее дыхание со словами: Hanc igitur oblationem[45]. Но хотя мать Крусификсион и не достигла столь высокого счастья, однако смерть ее была блаженная. До последней минуты она была в памяти. Она говорила с нами, потом беседовала с ангелами. Она передала нам свою последнюю волю. Если бы в вас было немного больше веры и если бы вы могли быть в ее келье, она исцелила бы вашу больную ногу одним прикосновением. Она все время улыбалась. Так и чувствовалось, что она воскресает во Христе. К этой кончине примешивалось райское блаженство.

Фошлеван думал, что настоятельница читала молитву.

— Аминь, — произнес он.

— Дядя Фован, надо выполнить волю усопшей.

Настоятельница перебирала четки. Фошлеван молчал. Наконец она продолжала:

— Я советовалась по этому вопросу со многими отцами церкви, сочинения которых представляют несравненный источник знаний.

— Ваше преподобие, а ведь отсюда похоронный звон слышнее, чем из сада.

— К тому же это не простая усопшая, а святая.

— Как и вы, честная мать.

— В течение двадцати лет она спала в своем гробу, по особому разрешению нашего святейшего отца Пия VII{233}.

— Того самого, что короновал императора Буонапарта.

Для человека такого ловкого, как Фошлеван, воспоминание было весьма неудачное. К счастью, игуменья, вся погруженная в свою мысль, не слышала его.

— Дядя Фован? — продолжала она.

— Что угодно, честная мать?

— Святой Диодор, архиепископ каппадокийский, пожелал, чтобы на его могиле начертали единственное слово: «Acarus», то есть земляной червь, и это было исполнено. Не так ли?

— Точно так, честная мать.

— Блаженный Меццокан, аббат аквильский, пожелал быть погребенным под виселицей, и это было исполнено.

— Это правда.

— Святой Терентий, епископ Порта у устьев Тибра, потребовал, чтобы на его могиле был сделан такой же знак, какой делается у отцеубийц в надежде, что прохожие будут плевать на его прах. Это было исполнено. Надо повиноваться усопшим.

— Аминь.

— Тело Бернарда Гвидония, родившегося во Франции близ Рош-Абель, было, по его повелению и вопреки запрещению короля кастильского, перевезено в церковь доминиканцев в Лиможе, хотя Бернард Гвидоний был епископ города Тюи в Испании. Можно ли возражать против этого?

— Ну уж конечно нельзя, честная мать.

— Факт засвидетельствован Плантавитом Фосса.

Настоятельница в молчании принялась перебирать четки.

— Дядя Фован, — продолжала она, — мать Крусификсион будет предана земле в том самом гробу, в котором спала в течение двадцати лет.

— Так и следует.

— То будет как бы продолжением ее сна.

— Значит, мне придется заколачивать ее в этом гробу?

— Да.

— А гроб, доставленный конторой, надобно спрятать?

— Именно.

— Я готов к услугам честной общины.