Отверженные - Виктор Гюго

Настоятельница перевела дух и обернулась к Фошлевану.

— Итак, решено, дядя Фован?

— Решено, ваше преподобие.

— Можно на вас положиться?

— Я повинуюсь.

— Прекрасно.

— Я душой предан монастырю.

— Превосходно. Вы закроете гроб. Сестры снесут его в капеллу, отслужат панихиду, затем удалятся в монастырь. Между одиннадцатью часами и полуночью вы явитесь с железным брусом. Все произойдет под покровом глубокой тайны. В капелле не будет никого, кроме четверых матушек певчих, матери Вознесения и вас.

— А сестра у столба?

— Та не обернется.

— Но услышит.

— Она не будет слушать. Да и к тому же что известно монастырю, неведомо миру.

Наступило молчание. Настоятельница продолжала:

— Вы снимете свой колокольчик. Нет надобности, чтобы сестра у столба заметила ваше присутствие.

— Ваше преподобие?

— Что еще, дядя Фован?

— А доктор уже окончил свой визит?

— Он придет сегодня в четыре часа; уже прозвонил сигнал, призывающий доктора. Да вы, кажется, не слышите никаких звонков?

— Я обращаю внимание только на свой звонок.

— Это похвально, дядя Фован.

— Честная мать, понадобится рычаг по крайней мере длиной футов шесть.

— Где вы его добудете?

— Где много решеток, там нет недостатка и в железных прутьях. У меня целая куча железного хлама в конце сада.

— Не забудьте, приблизительно три четверти часа перед полуночью.

— Честная мать?

— Что надо?

— Если когда случится другая работа в таком роде — так мой брат — страх какой силач. Настоящий турок!

— Вы, конечно, поторопитесь.

— Ну, я не больно прыток. Я калека; для этого-то мне и нужен помощник. Я прихрамываю.

— Хромота не порок, а может быть, даже благодать. Император Генрих II, боровшийся против антипапы Григория и восстановивший Бенедикта VIII, имел два прозвища: Святого и Хромого. А вот что, Фован, я теперь сообразила, на это дело понадобится целый час. Будьте у престола со своим железным брусом ровно в одиннадцать. Служба начинается в полночь. Надо, чтобы все было кончено за добрых четверть часа.

— Я употреблю все силы, чтобы доказать общине свое усердие. Дело сладится вот как: я заколочу гроб. В одиннадцать часов ровно я явлюсь в капеллу. Там уже будут матушки певчие и мать Вознесение. Двое мужчин — куда бы лучше. Да уж что делать! У меня будет рычаг. Мы откроем склеп, опустим туда гроб и опять закроем склеп. Затем никаких следов. Правительство ни о чем не проведает. Честная мать, значит, все тем и кончится, не так ли?

— Нет.

— Что же еще?

— Остается пустой гроб.

Наступила пауза. Настоятельница задумалась. Задумался и Фошлеван.

— Дядя Фован, а что делать с пустым гробом?

— Мы повезем его хоронить?

— Пустой?

Опять молчание. Фошлеван сделал левой рукой жест, как бы отгоняющий тревожную мысль.

— Ваше преподобие, ведь я буду заколачивать гроб в покое около церкви, и никто не может туда входить, кроме меня; я сам и наложу на него покров.

— Да, но носильщики, ставя гроб на дроги и опуская его в могилу, почувствуют, что в нем ничего нет.

— Ах ты че!.. — воскликнул Фошлеван.

Настоятельница осенила себя крестным знамением и пристально посмотрела на садовника. Конец слова застрял у него в горле.

Он постарался поскорее найти выход из затруднения, чтобы заставить забыть свое крепкое словцо.

— Честная мать, я наложу земли в гроб. Это будет иметь такой вид, будто там кто-то есть.

— Вы правду говорите. Земля, прах — это то же, что человек. Итак, вы уладите дело насчет пустого гроба.

— Берусь все устроить.

Лицо настоятельницы, до тех пор хмурое, прояснилось. Она сделала начальнический жест, в знак того, что разрешает подчиненному удалиться. Фошлеван направился к двери. Он уже собирался выйти, как вдруг снова раздался голос настоятельницы:

— Дядя Фован, я довольна вами; завтра после похорон приведите мне вашего брата, да скажите ему, чтобы он захватил с собой и девочку.

IV. Из которой видно, что Жан Вальжан как будто начитался Аустина Кастильского

Шаги хромоногого, как и взгляды косого — не скоро добираются до цели. Да и к тому же Фошлеван был взволнован. Он употребил целых четверть часа, чтобы вернуться в лачужку. Козетта уже проснулась. Жан Вальжан усадил ее к пылающему огню. В ту минуту, когда входил Фошлеван, Жан Вальжан показывал ей на садовничью корзину, висевшую на стене:

— Выслушай меня хорошенько, Козетта, — говорил он. — Нам придется выйти из этого дома, но мы скоро вернемся, и нам будет здесь очень хорошо. Этот старичок унесет тебя на плечах в своей корзине. Ты подождешь меня у одной женщины, а я приду за тобой. Если ты не хочешь, чтобы Тенардье забрала тебя, слушайся и не говори ни слова.

Козетта кивнула головой с серьезным видом.

При звуке отворявшейся двери Жан Вальжан обернулся.

— Ну что? — спросил он Фошлевана.

— Все улажено, а в сущности ничего не улажено, — отвечал тот. — Я получил позволение привести вас, но для этого надо сначала предоставить вам возможность выбраться отсюда. Вот где зацепка. Относительно малышки дело плевое.

— Ты унесешь ее на спине.

— Только будет ли она молчать?

— Ручаюсь, что будет.

— Ну а вы?.. С вами как быть, дядя Мадлен?

И после некоторого молчания, полного тоски, Фошлеван продолжал:

— Да выходите, наконец, откуда пришли.

Как и в первый раз, Жан Вальжан ограничился одним словом:

— Невозможно.

Фошлеван, беседуя более с самим собою, нежели с Жаном Вальжаном, бормотал:

— Меня мучит еще другая вещь. Я сказал, что наложу туда земли. А теперь как подумаю, земля-то вместо тела вовсе не будет ладно, заколыхается, пожалуй, пересыпаться станет, люди-то и заметят. Понимаете, дядя Мадлен. Долго ли до греха, правительство и узнает.

Жан Вальжан пристально посмотрел на него; ему показалось, что он бредит.

— Каким манером, черт возьми, вы отсюда выберетесь? А ведь надо все это оборудовать до завтрашнего дня. Завтра велено привести вас. Настоятельница вас ждет.

И он объяснил Жан Вальжану, что это награда за услугу, оказываемую им, Фошлеваном, общине, что в число его обязанностей входило прислуживание при погребениях, что он заколачивает гроб и помогает могильщику. Он рассказал далее, что монахиня, преставившаяся поутру, пожелала быть погребенной в склепе под престолом церкви, что это запрещено полицейскими правилами, но что это одна из тех усопших, которым ни в чем нельзя отказать; вот настоятельница и намерена исполнить желание покойной; тем хуже для правительства; он, Фошлеван, заколотит гроб, поднимет плиту над склепом и опустит туда тело. А чтобы отблагодарить его, настоятельница допустит в дом его брата в качестве садовника, а племянницу в качестве пансионерки. Брат его — господин Мадлен, а племянница — Козетта.

— Наконец, — заключил он, — настоятельница приказала привести его завтра вечером после мнимого погребения на кладбище. Но на деле он не может привести Мадлена с улицы, потому что Мадлен внутри здания. А потом еще есть у него, Фошлевана, одно затруднение — пустой гроб.

— Что это за пустой гроб? — спросил Жан Вальжан.

— Да казенный гроб.

— Как так?

— Видите, в чем дело. Умирает монахиня. Является муниципальный доктор и говорит: монахиня умерла. Тогда правительство присылает гроб. А на другой день присылает дроги и факельщиков, чтобы забрать тело и свезти его на кладбище. Придут факельщики, поднимут гроб, а там ничего и нет.

— Положите туда что-нибудь.

— Мертвеца? Да у меня его нет.

— Нет, не мертвеца.

— А что же такое?

— Живого человека.

— Какого живого?

— Да хоть меня, — отвечал Жан Вальжан.

Фошлеван, спокойно сидевший на месте, подскочил, словно петарда выстрелила у него под стулом.

— Вас?!

— Почему же нет?

На лице Жана Вальжана появилась одна из тех улыбок, которые озаряли его, как луч солнца на зимнем небе.

— Помнишь, Фошлеван, ты сказал: «Мать Крусификсион скончалась», а затем добавил: «А господин Мадлен похоронен». Так и будет на самом деле.

— Ну да вы смеетесь, а не серьезно говорите?

— Очень серьезно. Ведь надо выйти отсюда?

— Конечно, надо.

— Я же говорил тебе, что для меня тоже надо отыскать плетеную корзину и парусину.

— Ну так что же из этого?

— Плетенка будет сосновая, а вместо парусины черное сукно.

— Во-первых, покров будет белый, монахинь хоронят в белом.

— Пусть будет белый покров.

— Вы не такой человек, как все прочие, дядя Мадлен.

Эта пылкая фантазия, которая была не что иное, как дикая и смелая изобретательность каторги, примешанная к мирному и тихому течению монастырской жизни, повергла Фошлевана в сильное изумление, которое можно сравнить разве с изумлением прохожего, вдруг увидевшего морскую чайку, ловящую рыбу в канаве улицы Сен-Дени.