Левая рука тьмы: Левая рука тьмы. Планета изгнания. Гончарный круг неба. Город иллюзий - Урсула Ле Гуин

На следующее утро состоялся очередной сеанс, такой сложный и путаный, что Орр так и не понял, что он изменил сам, а что навязал ему доктор Хабер. Он уснул в старом кабинете Орегонского онейрологического института, а Хабер организовал себе продвижение.

Но было и другое: климат стал чуть менее дождлив после сна, возможно, изменилось и еще что-то, но Орр не был в этом уверен.

Он возражал против такого количества эффективных снов за короткое время. Хабер немедленно согласился и разрешил пять дней отдых без сеансов. Хабер в конце концов был добрым человеком. К тому же он не хотел убивать гусыню, несущую золотые яйца.

«Гусыня. Точно. Полностью мне соответствует, — подумал Орр. — Безвестная белая глупая гусыня». Он поймал себя на том, что не слушает мисс Лилач.

— Простите, — сказал он, — я что-то прослушал. У меня болит голова.

— Вы здоровы?

— Да. Я просто устал.

— У вас был тревожный сон о чуме. После него вы выглядели ужасно. У вас так после каждого сеанса?

— Нет, не всегда. Это был тяжелый сеанс. Вероятно, вы и сами это поняли. Вы организуете нашу встречу?

— Да. В понедельник ленч. Вы ведь работаете в Нижнем городе на фабрике Брелфорта?

С некоторым удивлением он вспомнил, что это так. Гигантский проект Гривилль-Уматилла, по которому планировалось дать воду в несуществующие города. Джон Дэй и Френч Глен больше не существует. В Орегоне нет больше городов, кроме Портленда. Он больше не чертежник в бюро проекта, а работает в частной фирме на Старк-стрит.

— Да, — сказал он, — у меня перерыв с часу до двух. Можем встретиться у Дэйва на Анкенн.

— С часу до двух подходит. Итак, у Дэйва. До понедельника.

— Одну минуту! — сказал он. — Послушайте, не скажете ли вы мне, что говорил доктор Хабер о сне, пока я был в гипнозе? Ведь вы все слышали.

— Да. Но я не могу этого сделать. Я не могу вмешиваться в лечение. Если бы он хотел, что вы знали, он бы сам вам сказал. Не могу. Это не этично.

— Вероятно, вы правы.

— Простите меня. Значит, в понедельник?

— До свидания, — сказал он.

Его внезапно охватила депрессия и дурные предчувствия. Он повесил трубку, не слушая ее прощальных слов. Она не сможет ему помочь.

Она храбра и сильна, но не настолько.

Возможно, она видела или почувствовала изменение, но отбросила его, отказалась.

Почему бы и нет? Это тяжелый груз — двойная память, и у нее нет причин нести этот груз, нет причин верить, что его сны становятся реальностью.

Завтра суббота. Длинный сеанс у Хабера, с четырех до шести или дольше. И нет выхода.

Было время еды, но Орр не чувствовал голода.

Он не включил свет ни в своей высокой светлой спальне, ни в гостиной, которую за три года так и не обставил мебелью.

Теперь он побрел туда. Окна выходили на реку, пахло пылью и ранней весной.

В комнате был большой камин с деревянной полкой, старое пианино с восемью недостающими клавишами, у камина груда поленьев и ветхий бамбуковый японский столик высотой в десять дюймов. Полумрак укутывал голый сосновый пол, не натертый, но подметенный.

Джордж Орр лег на него в темноте, вытянувшись, вдохнул пыльный запах, ощутил всем телом твердость пола. Он лежал неподвижно, но не спал. Он был где-то далеко, в месте, где нет снов. Не в первый раз он оказался там.

Когда он встал, пора было принять таблетку хлорпромазина и идти в постель. В эту неделю Хабер прописал ему фенстизины. Они действовали хорошо, позволяли ему войти в ж-стадию, но ослабляли ее, так что он никогда не поднимался до эффективного уровня. Хабер сказал, что эффект будет ослабевать и от других лекарств, пока они вообще не перестанут действовать. Он сказал, что ничто не избавит человека от сновидений, кроме смерти.

Эту ночь, наконец, Орр спал крепко и, если и видел сны, то легкие и беглые.

В субботу он проспал почти до полудня. Проснувшись, он подошел к холодильнику и некоторое время рассматривал его содержимое.

Тут было больше пищи, чем могло быть в любом частном холодильнике в его прежней жизни.

Если живешь в мире, населенном семью миллиардами человек, то пищи всегда не хватает. Там яйцо — роскошь, которую можно позволить себе раз в месяц. «Сегодня мы снесем яичко», — говорила его полужена, получая личный рацион. Любопытно, что в этой новой жизни у них с Донной не было пробы брака. Строго говоря, в годы после чумы их вообще не было, только полные браки. В Уте, поскольку там уровень рождаемости все еще ниже уровня смертности, даже пытались ввести полигамный брак — из религиозных или патриотических соображений. Но у них с Донной вообще не был заключен брак, они просто жили вместе. И это тоже продолжалось недолго. Его внимание вернулось к пище в холодильнике.

Теперь он не тот тощий, костлявый человек, каким был в мире семи миллиардов, он теперь довольно упитанный. На этот раз он съел много, как смертельно изголодавшийся человек — яйца вкрутую, хлеб с маслом, анчоусы, вяленое мясо, сельдерей, сыр и грецкие орехи, кусок холодного палтуса с майонезом, салат, маринованную свеклу, шоколадные конфеты — все, что нашел на полках. После этой оргии он почувствовал себя физически лучше. За чашкой настоящего кофе он даже улыбнулся. Он подумал: «Вчера в этой жизни я видел эффективный сон, который уничтожил шесть миллиардов жизней и изменил ход истории всего человечества в прошедшие пять лет. Но в этой жизни, которую я создал, я не вижу эффективных снов. Да, я был в кабинете Хабера, я видел сон, но ничего не изменилось. Так было всегда, мне просто приснилось, что я видел сон о чуме. Я здоров, мне не нужно лечиться».

Так он еще никогда не рассуждал, и это его позабавило. Он невесело улыбнулся.

Он подумал, что снова будет видеть сны.

Было уже полвторого. Он умылся, нашел плащ — настоящий хлопок, немыслимая роскошь в этой жизни — и пошел в институт пешком. Предстояла прогулка в две мили, мимо Медицинской школы в парке Вашингтона. Конечно, можно было доехать на троллейбусе, но они ходят редко, а он не торопится. Было приятно идти под теплым мартовским дождем по пустынным улицам. Деревья уже зазеленели, каштаны Готовы были зажечь свои свечи.

Катастрофа, раковая чума, сократившая численность населения на пять миллиардов за пять лет и еще на миллиард за следующие десять, потрясла человечество, но ничего не изменила радикально, только количество людей.

Атмосфера по-прежнему глубоко и неисправимо отравлена. Эта отрава, накапливающаяся десятилетиями до Катастрофы, и была ее причиной. Теперь она никому не вредна, кроме новорожденных. Чума в своей лейкемийной разновидности по-прежнему наугад брала одного из четырех новорожденных и убивала за шесть месяцев. Те, которые оставались живы, становились невосприимчивыми к канцерогенам.