Йомсвикинг - Бьёрн Андреас Булл-Хансен
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Мои обязанности в Йомсборге были прежними. Каждый день до обеда я тренировался с датским топором, а потом вместе с Бьёрном мы шли на верфь делать новый боевой корабль. Аслак узнал, что я понимаю в кузнечном деле, и в один из дней привел меня в оружейную мастерскую, где меня уже ждал Ульфар Крестьянин. Он не был кузнецом, но он посчитал, что раз уж я умею ковать, то мне следовало самому сделать себе боевой топор. У Крестьянина были свои соображения, как должен выглядеть топор. Кусок железа уже лежал на наковальне, поэтому я сунул его в огонь и спустя некоторое время начал с ним работать, а Крестьянин сидел на табуретке возле стены и пристально за мной наблюдал.
С того дня бо́льшую часть времени я проводил в кузнице. Вагн должен был уже скоро вернуться с охоты, во время которой у него было достаточно времени, чтобы основательно обдумать требования Свейна Вилобородого. В какой-то момент я подумал, что он отрубит головы Торкелю и его людям, но Вагн прекрасно понимал, что тогда то же самое произойдет с его людьми, которые сейчас находились у Свейна. Пока Вагн решил оставить все, как есть; теперь и у него, и у Свейна были пленники, которых надо было содержать. Они не должны были знать никакой нужды. Хёвдинг, позволяющий своим пленникам голодать, поступал низко и был недостоин носить это звание. К тому же среди людей Торкеля было много бывших йомсвикингов, поэтому они разместились в общих домах, где жили до этого. Теперь я часто видел Торкеля, прогуливающегося вместе с Аслаком: казалось, что они давние друзья, обычно серьезный Аслак смеялся над тем, что говорил Торкель.
Мне потребовалось двадцать два дня, чтобы изготовить датский топор: восемнадцать дней я занимался самим топором и четыре дня – топорищем. Один из кузнецов, чернобородый венд с необычным именем Вилли Репей, показал мне, как можно сделать кусок железа продолговатым, потом обернуть его вокруг жерди так, чтобы оставалось место для топорища, когда он затвердеет. Само полотно я делал тонким и складывал в несколько слоев, прежде чем у меня получилась нужная форма с бородкой и выгнутым лезвием. Я насадил его на палку и опробовал, но Крестьянин казался недовольным результатом, и мне пришлось снова вернуться в кузницу и поместить топор в огонь. Он видел, как я передвигался, и прекрасно знал, что я хромаю так же, как и он, поэтому топор должен был призван защитить мои ноги, которые двигались медленнее, чем у других людей. Поэтому в итоге я выковал тонкий и очень легкий топор с бородкой, заканчивающейся острым шипом. Я приделал еще наконечник копья на хвосте топорища. Я придумал это сам, но Крестьянин объяснил мне, что это была глупая затея: в случае если кому-то удастся захватить мой топор, то хвост могут направить мне в грудь. Так что мне пришлось его снять. Лезвие топора я сделал таким тонким, что оно легко перерезало человеческий волос, а топорище было из прямого, без сучков, ствола вяза. Я вбил клин в топорище так, чтобы топор не соскочил, и смазал его льняным маслом.
Когда я изготавливал топор, до меня дошли разговоры, что Хальвдан Палата принял решение не требовать плату за украденного мной жеребенка. Он посчитал, что я и так расплатился за содеянное, поскольку был отправлен к датскому конунгу. Хромой жеребенок стал моим. Эйстейн Пердун заверил меня, что он получал достаточно сена и не нуждался ни в чем. Я приходил к нему каждое утро, когда шел на занятия с Крестьянином, и вечером. Опухоль на передней ноге спала за время моего отсутствия, и, когда жеребенок гулял по загону, он уже не хромал так сильно. Эйстейн считал, что я никогда не смогу ездить на нем верхом, но зато со временем он сможет возить повозку. Я назвал его Вингур, что значило «выходец из Вингульмёрка», хотя, конечно, жеребенок не был оттуда. Но я очень скучал по дому и представлял, как однажды смогу вернуться домой, забрав жеребенка с собой. Я смог бы прокатиться по лесу, где бегал еще ребенком среди дубов и старых тисов.
Вскоре вечера стали темнее, и одним тихим утром выпал первый снег. Когда поднялось солнце, он сразу растаял, но стало уже понятно, что дело идет к зиме. Скоро лед скует гавань и корабли вмерзнут в него. Поздняя осень была чудесным временем в Йомсборге. Казалось, что тишина опустилась на улицы и дворы, ведь йомсвикинги не отправлялись в плавание в это время года. Бородатые лица были обращены к бледному солнцу, и не было ни одного человека, который бы не благодарил Одина, что пережил еще один год.
Я очень хорошо помню те дни. Просыпаясь по утрам от постукивания кремня по стальному бруску, вдыхая запах разгорающегося очага, ты мог повернуться на бок и почувствовать тепло собачьего тела, прижавшегося к тебе, слышал приглушенные голоса, кашель людей и звук насыпаемого в котел зерна. Как правило, мы оставались в кроватях, пока варилась ячневая каша, по две-три порции на каждого. Вагн не позволял йомсвикингам голодать, нам любили повторять, что он предпочитает видеть нас растолстевшими по весне, а не по осени.
В это время года в Йомсборге царил особый запах, который мне нигде больше не доводилось встречать. В каждом поселении стоит смрад, запах конского навоза и мочи, забиваемого скота и человеческого пота. Все эти запахи смешиваются в один, и он впитывается буквально во все, даже в одежду, которую носишь. А в Йомсборге с наступлением заморозков все эти запахи как будто вмерзали намертво в землю, смрад заменял сухой, чистый аромат сухих березовых поленьев, которые мы носили в общие дома. В одно утро, должно быть, с того момента, как я вернулся от датского конунга, уже прошло два полнолуния, гавань сковал лед, и это тоже сказывалось на запахе – в воздухе уже не пахло водорослями, моллюсками и застоявшейся морской водой, все покрывала тонкая корочка льда, по которому разгуливали кричащие чайки.
Я часто думал о Хальваре и тех, кто остался в Трельборге. Все хотели знать, что же произошло там, у этого безумного конунга, и мне
