Испытание - Владимир Николаев

Выход один - добираться до ближайшей фактории. Это триста - триста пятьдесят километров. Зима выдалась свирепая, все еще тянулась непроглядная полярная ночь, когда в двенадцать часов дня темно так же, как и в полночь. Колударов ободрал песцов, разрубил на части, накормил собак и отправился в путь. Собаки на скудном пайке быстро выматывались. Хочешь не хочешь, отдыхать надо. И с каждым разом стоянки становились все продолжительнее, собаки поднимались все неохотнее.

Колударов имел дюжину хороших ездовых лаек. Чтобы осмотреть капканы, достаточно и трех. Опытный охотник дорожит собаками, без дела не гоняет. Оставленные на привязи восемь отличных ездовых псов погибли.

Переходы сокращались, три собаки выбивались из сил, становились злыми и непослушными. И охотник раз от разу больше давал волю гневу, вымещая его на бедных животных. Человек спешил, а двигался все медленнее.

Полуголодные собаки раз от разу неохотнее тянули нарты, неожиданно ложились. Даже нещадными ударами не сразу удавалось поднять.

Как на грех разыгралась такая пурга, что пришлось закапываться в снег. Продолжительный сон не освежил, не прибавил сил, а лишь обострил чувство голода. В последний раз Колударов бросил собакам по маленькому куску мороженого мяса, а сам сглотнул отдававшую жестью слюну. Голодные псы мгновенно проглотили свои порции, нисколько не насытившись. Они сидели, не переменив позы, с горящими глазами.

Больших трудов стоило поднять их. Кое-как нарты удалось сдвинуть с места, натужно заскребли полозья по твердому насту. Колударов снял из-за спины винчестер и положил на колени. Как ему нужно сейчас подстрелить какого-нибудь зверя. Это вопрос жизни и смерти. Но по пути не встречалось даже следов. Волки обычно чуют чужую беду и непременно оказываются рядом. На этот раз и они не появлялись.

Чтобы согреться, надо идти. А ноги не слушались, вязли в снегу. Несколько раз он падал, лежал, плача от бессилия, а потом страшным усилием воли поднимался и, с большим трудом нагнав медленно двигавшуюся нарту, плюхался на нее.

В упряжке всегда есть более или менее сильные собаки. И те, что особенно заметно начинают слабеть, из помощников превращаются в обузу. Они не только не помогают тянуть нарты, а норовят повиснуть на постромках.

Первой выбилась из сил правая пристяжная. Она совсем перестала тянуть. Ни укусы вожака, ни удары хореем на нее не действовали. Колударов помучился какое-то время, а потом вынужден был прирезать ее.

Собаки теперь вроде бы проворнее стронули нарты, но очень скоро выдохлись. Две лайки, как ни говори, не три. Это хорошо понимал Колударов и перестал торопить упряжку, пусть хоть как-нибудь тянут. А до поселка еще далеко.

Казалось, и шансов на спасение нет. Но охотник продолжал двигаться из последних сил, а когда не смог идти, пополз. Он уже потерял собак и нарту и всякую надежду, но не сдавался. И спасение пришло: полузамерзшего и почти потерявшего сознание, его подобрали случайно проезжавшие оленеводы.

Алексей припомнил этот рассказ и еще раз сказал себе: за жизнь надо биться до конца.

* * *

И не на фронте, а биться приходится. До последнего. Война добралась до него и в Арктике. Длинная же у нее рука. Что ж, он постоит как надо! Выходит, судьба определила ему такой фронт, назначила быть одному воином. И он им будет.

Где-то далеко воевали отец и старший брат. Отец ушел в первые же дни. А брат полгода спустя.

Алексей вместе с братом явились в военкомат, как только услышали о нападении гитлеровцев. Они настаивали, требовали немедленной отправки на фронт. Отца взяли и без просьб, а сыновьям велели заниматься своим делом, сказали: и ваш черед придет.

И верно, очередь старшего брата подошла быстро, что сильно задело Алексея. Он тут же опять отправился в военкомат. Разговаривал напористо, голос повысил, чего с ним не бывало, и все равно выпроводили - из арктического флота не берем, строжайше запрещено.

Мать обрадовалась, успокоенно рассудила:

- Хоть ты-то, сынок, в безопасности будешь.

Одним можно утешаться: за отца и брата она в тревоге, а за него не беспокоится, полагает, что за тысячи миль от фронта ничего дурного не стрясется. И то ладно.

Вспомнив дом, Алексей подумал об отце и брате, которых провожал на фронт. Что с ними? В плавании он не имел от них никаких вестей.

Помнится, когда призвали брата, выпили с трудом добытого спирту. И в затуманенном мозгу не запечатлелись достаточно ясно те последние минуты расставания, которые полагалось бы помнить, они могли стать последними.

А отца провожали чинно, с должным уважением к старшему, хотя выпивки в те июньские дни было еще достаточно. На первых проводах пропустили для порядка по рюмочке-другой, тем и ограничились. И запомнилось то прощание.

На сборный пункт отец шагал твердым шагом, хотя на плече и повисла ослабевшая от горя мать, не перестававшая всю дорогу плакать. Лицо у отца было серьезное-серьезное, а взгляд отрешенный, словно он уже был не тут, а на поле боя, где каждого стережет смерть. Серьезно и отрешенно смотрел он и на сыновей, обнимая на прощание.

Но когда мать, захлебываясь слезами, припала к отцовой груди, лицо его сделалось виноватым и растерянным, будто он по своей вине причиняет ей страдания. И в последнюю минуту, когда мать, пытаясь удержать слезы, горячо умоляла отца, чтобы берег себя и непременно возвращался, лицо его сделалось еще более виноватым.

Мучительно было смотреть на это лицо. Алексей так и запомнил отца с этим виноватым выражением.

Где-то сейчас они, отец и братан, каково им достается и живы ли?..

* * *

С утра он почувствовал слабость и апатию. Не хотелось есть. И делать ничего не хотелось.

"Неужели заболел?" Но вроде ничего не болит - ни голова, ни ноги, ни руки, ни грудь. Лоб холодный. А если так, то какая же это, к дьяволу, болезнь. Раньше ничего такого не бывало.

Значит, нервы. Ну это ерунда, это для хлюпиков и всяких там кисейных барышень. В семье Башиловых нервные болезни считали выдумкой врачей, которые переучились или слишком умничают.

При нервах главное - не распускаться. Только и всего. Держать себя в руках потомственные поморы умели.

Алексей, преодолевая апатию, развел костер и приготовил завтрак. Самый скудный из всех, что готовил до сих пор. Если нет аппетита, этим надо пользоваться. Куда тяжелее бороться с приступами голода. А тому, что не хочется есть, в его положении надо только радоваться. Хотя и голодом морить себя нельзя.

Вскипятил кружку кипятку, закусил галетой - вот и весь завтрак. И тот растянул сколько можно, отхлебывая кипяток маленькими глотками.

Алексей вспомнил, как вчера наметил записать, что и в какой последовательности предстоит сделать. Такое в самый раз делать для раскачки. Алексею казалось, что писать - никакая это не работа. Тесать бревна, таскать их, бросать уголь в топку - вот это работа! А те, кто сидит в конторах и канцеляриях, водят перышками, шуршат карандашиками, разве работают? Такие и сладкой усталости, когда мускулы требуют отдыха, не ведают.

И вдруг сейчас, силясь записать самое необходимое, поймал себя на том, что слова не может выжать, что-то там в мозгу будто заклинило. Мысли вроде и вертятся, но разбегаются и карандаш не слушается.

- Что же записывать? - недоуменно спросил себя, потирая вспотевший от напряжения лоб.

Как ни силился, как ни напрягался, но ничего почему-то не придумывалось. А ведь и придумывать ничего не надо.

По правде говоря, Алексей нечасто имел дело с карандашом и бумагой, особенно с тех пор, как кончил школу. Письма домой писал, как и все его товарищи по экипажу, редко, потому что отправить их можно было только со встречным судном, направлявшимся к Большой земле, или при заходе в полярный порт, откуда почта доставляется самолетами. Но портов в Арктике раз-два и обчелся, и встречные суда на трассе попадаются редко. Да и писать особенно не о чем. Плавание во льдах удивительно однообразно - день ото дня не отличишь.

Писать все же приходилось. Каждое письмо Алексей сочинял не в один присест. И тем не менее трудился старательно. Начинал с поклонов матери и отцу, близким родственникам и кончал обязательными заверениями "остаюсь крепко любящий вас" и т. д. Дома считали, что письмо есть письмо и его следует писать не как вздумается. Однажды Алексей отважился написать по-своему, отец обиделся и отписал, что таких писем больше и читать не будет, что, видать, в своеволии сын до того докатился, что и родителей уже не почитает. И дедушка, когда по возвращении зашла речь о злополучном письме, отрезал:

- Да разве то письмо было, страмота одна. Писулька. Это ты дружкам своим али девкам можешь так писать, а домой ни-ни. Без почтения не смей!

С тех пор он домой писал, как положено, по всей форме.

Отсюда и письма не пошлешь. А это и хорошо, чего зря тревожить. Выберется - все расскажет. А нет, так нет...