Испытание - Владимир Николаев

Алексей с детства отличался размеренностью и даже рассудительностью, в необдуманные шалости не пускался, в семье рано приучили к серьезности. А Санька сызмала вертун, весь как на шарнирах. Веселый чуб взлетает, глаза синие нагловато сверкают. И языком молотит без устали. Так это в нем с детства и осталось, в возраст стал входить, а ничуть не переменился.

После школы Алексей, как и положено настоящему помору, в море подался, а Санька в речники пошел.

Фасону у этих речников, особенно таких, как Санька, на все моря хватит и на океаны останется. Фуражечка с крабом и обязательно в белом чепчике, тельник на все пять полосок из-под форменки выглядывает, брючки клеш шириной на пол-улицы и кителек, само собой, с надраенными до жаркого блеска пуговицами. Форму носит форсисто - глядите, вот он я! Морскими словечками сыплет на каждом шагу и песенки такие знает, будто уже во всех портах мира побывал. Для того, кто смыслит, - шелуха одна, а для кого-то, особенно для девчонок, - не парень, картинка.

А Санька с первого раза умел пыль в глаза пустить. Девчонки на каждую Санькину выходку радостным смехом отзывались и тем как бы одобряли.

Ну подружка, для которой Санька и был приглашен, ладно, а Люба-то, Люба, положительная, основательная, что ее-то в вертопрахе могло привлечь? Шевельнулось в душе Алексея первое ревнивое чувство. Однажды осмелился и, давясь словами, спросил, неужели Любе нравится Санька.

- А с ним весело, - беззаботно ответила Люба.

Алексей тоже любил веселье, хотя, может, поменьше других, на кинокомедии всегда с удовольствием ходил. Но всегда помнил - шутка шуткой, а жизнь серьезного отношения требует. Одно с другим равнять, а тем более путать никак нельзя.

Встретились вчетвером раз, другой, а на третий тот глупый случай и вышел. Жила Любина подруга на третьем этаже, у нее все и произошло.

Уговорились в кино идти. Подружки, как водится, прособирались, ко времени не успеть. А еще билеты надо взять. Девочки и заохали:

- Ой, опоздаем! Ой, не попадем!

И тут Санька поправляет пальчиками фасонистую фуражечку с крабом в белом чепчике и говорит:

- Вы давайте нормальным ходом, а я в один момент за билетами, жду вас у входа.

С этими словами раз в окно, по-кошачьи к водосточной трубе кинулся, и, вжик, только пуговки по железу взвизгнули, мигом на земле. Ручкой помахал, чубом тряхнул и пустился во весь дух.

Подвиг этот произвел на девчонок сильнейшее впечатление. Они и перепугались и обрадовались.

Даже Люба в восторг пришла:

- Вот это да! Вот это хват дак хват.

И когда втроем спускались по лестнице, Люба спросила Алешу:

- А ты мог бы так?

- Чего мудреного.

- Почто ж не сиганул, как Санька?

- Надобности нет, - спокойно ответил Алексей, не подозревая, какие последствия будет иметь случившееся.

Только со следующей встречи показалось, что Люба в сторону Саньки ласковее смотрит. Гордость в нем взыграла. И начал сам отходить, от встреч уклоняться, дела да случаи все мешали.

Перед выходом в рейс дошел слух, что Саньку разбронировали и на фронт отправили. И тут Боровков опередил. А с Любой было прощание. Сама пришла к причалу. Постояли, ничего особенного друг другу не сказали, но холодок развеялся. Когда Алеша побежал к трапу, Люба вдогонку крикнула обычное: "Счастливого плавания!" - и помахала. Теплом это отозвалось в сердце.

Припомнилось то прощание так, будто вчера было. И о Саньке Боровкове подумалось без всякой неприязни. В чем он виноват? Да ни в чем. Характер легковат? Так впереди еще вся жизнь, характер переменится. И Любу винить не в чем.

Трудное время, трудная жизнь. Такое лихо на страну навалилось.

Воспоминания вроде бы прибавили сил. Но когда поднялся, почувствовал пошатывание и слабость. Алексей пытался болезни не поддаваться, перебороть ее работой. Дел вон сколько, что-нибудь хоть потихонечку надо делать.

Едва ступил за порог, обдало резким холодом. Вчера остров был сплошь занесен снегом, кое-где даже сугробы намело, а сегодня все черно. Ветер холодный, но влажный.

Ничего, если пробраться в затишок, то можно заготовкой топлива заняться, чурбаки поколоть. Пересиливая себя, держась за стены, обогнул избушку, но работать не смог. Руки топор не держат.

Посидел, посмотрел, заметил, что на вышке нет паруса. Сорвало ветром и унесло. Пропало такое хорошее полотнище, которое еще могло пригодиться, уменьшились и без того ничтожные шансы на спасение. Алексей как-то тупо и равнодушно подумал об этом. Он сидел, оглядывал однообразные и угрюмые окрестности. До самого горизонта пусто. Только по сырому небу неторопливо бегут облака, посвистывает ветер, да море бьет и бьет в берега, со скрежетом перекатывая и перетирая прибрежную гальку. Равнодушно отметил: "Вот одиночество так одиночество". И хотя ясно было, как это страшно, но на этот раз ничто не дрогнуло внутри.

С подветренной стороны вдали понизу белесо подсвечены облака. Таким бывает небо в вечернее время над городом, когда он залит огнями. Здесь же облака подсвечены отраженным ледовыми полями светом. Значит, близко уже не отдельно плавающие льдины, а огромные ледовые поля. Если их пригонит к острову, то надежда на спасение и на то, что на берег вынесет плавник, так необходимый ему, окончательно исчезнет. Все одно к одному.

Хоть и сидел в затишке, а прохватило так, что зуб на зуб не попадает. И сидеть дольше нельзя, да и ни к чему, и подняться сил нет. Едва-едва пересилил себя, с трудом добрался до топчана и тотчас провалился в забытье.

И начали счет дни и ночи в бреду, в лихорадочной дрожи, в провальном сне с краткими прояснениями сознания.

Чаще представлялось, что он стоит у пылающей топки и работает изо всех сил, без устали кидает и кидает уголь. И такой жар из топки, что терпеть нет никакой возможности, впору бросить все и бежать, а бежать никак нельзя, до конца вахты еще далеко. И в тот самый момент, когда пытка огнем становилась предельно нестерпимой, он оказывался в холодном темном трюме, где все прибывает и прибывает вода, которую давно надо бы откачивать, но почему-то не откачивают, то ли нет помпы, то ли она неисправна, и пластырь не заводят, а вода уже затопила топки и поднимается все выше, и надо бежать, но вот беда, ноги совсем не слушаются и все тело чем-то сковано и недвижимо...

А когда на короткое время прояснялось сознание, постепенно-постепенно память возвращала к действительности. И тогда осознавался весь ужас его положения и страшное чувство отчаяния завладевало им.

Так продолжалось долго, очень долго, до тех пор, пока сознание не вернулось окончательно. Руки-ноги пудовые, тело пустое, но тоже не повернуть. И что странно, Алексей чувствовал, что его изглодала болезнь и исхудал он настолько, что от него самое большее, может быть, осталась треть. Должен бы быть легким как пушинка, а во всем теле тяжесть неподъемная. Кости, что ли, потяжелели?..

В его положении остается только лежать. И он отлеживался, не испытывая никаких желаний, кроме одного - пить. Благо вода еще не кончилась. Но какие усилия надо затратить, чтобы сделать два-три глотка. Алексей понимал, что надо есть, и, пересиливая себя, изредка сосал сухарь или вяло жевал галету.

Большую часть времени, отяжелевший и беспомощный, он слушал тишину. Черт возьми, подумать только, где-то бьет ключом жизнь, наполненная звуками человеческих голосов, смехом, пением птиц, мычанием коров, блеянием овец, гудками паровозов и пароходов, шумом машин, разной работой, наконец, музыкой.

Музыку Алексей слушал по большей части с полнейшим безразличием. Иногда, правду говоря, не часто, она казалась приятной, а обычно и не очень, в общем было даже все равно - есть музыка или нет ее, он и не замечал. А сейчас вот задумался: для какой-то надобности люди придумали и придумывают эту самую музыку. Каждодневно передают ее по радио, звучит она в кино и на эстрадах, гремит в парках и на танцплощадках. А песни, что поют всюду, - это тоже музыка. Стало быть, она нужна людям. Только раньше это не приходило почему-то на ум. Да это и понятно, чего много, того не замечаешь и не ценишь.

А сейчас вот и он много бы дал за то, чтобы какая-нибудь душевная мелодия разрезала давящую со всех сторон тишину, вытеснила бы из сердца страшную пустоту, наполнила бы мертвое пространство жизнью.

Тишина давила так страшно. Неожиданно он для себя закричал во все горло:

- Ого! О-о-го-гооо!

Но крик получился ломаный, плотная тишина гасила его без труда. "Нет, не победить этой всесильной и страшной тишины". Алексей попытался заснуть. Но сон не шел, в какую-то минуту все в нем вдруг яростно возмутилось.

- Да что я? Со всем этим надо кончать. Нельзя распускаться. Ни в коем случае не поддаваться.

Приступы тоски не раз настигали его и раньше. Как и все полярники, Алексей хорошо знал, какое это тяжелое испытание, как трудно перебороть его. А ведь был он тогда среди людей, в большом коллективе. И все равно иной раз без видимой причины все вокруг делалось немило, видеть никого не хотелось, тянуло незнамо куда.