Страсти в неоримской Ойкумене – 1. Историческая фантазия - Михаил Огарев

– А вот и ужин для моего Кербоса!

(Уж не обо мне ли сказано?!)

– Гляди, сколько крупных колбасных обрезочков и толстых косточек! До утра, наверное, не сгрызешь!

Грызть и не стали – просто слизнули всё одним махом широкого розового языка, после чего снова уставились на нас маленькими, с виду подслеповатыми глазами. Грация вздохнула и на всякий случай закрыла меня зонтиком.

– Это мой новый напарник, – не совсем уверенно объявила она и добавила заискивающе: – Кербушка, красавчик, так мы пойдем, а?

«Красавчик» отреагировал на данный вопрос весьма подозрительно: он зевнул во всю свою громадную пасть и лениво отвернулся. Дальше могло последовать всё, что угодно: от очередного звучного позевывания до резкого броска вперед, если мы решимся стронуться с места.

Грациэлла бочком-бочком потихоньку начала теснить меня в сторону спуска с дороги. Маневр успешно удался.

– К сожалению, вы ему отчего-то не понравились, – сказала девушка, когда мы, наконец, осторожно двинулись вперед. – Кербос даже не захотел с вами познакомиться! То есть, подойти и обнюхать…

– Ужасно невоспитанный пес. А сейчас и вовсе действует на нервы: семенит сзади в двух шагах и вызывающе шумно дышит.

– Наверное, он тоже находится в состоянии некоторой растерянности. Считает вас своим конкурентом в части поедания моих бесплатных лакомств!

– Ну, тогда я в его присутствии постараюсь пореже двигать челюстями…

Грациэлла лукаво глянула на меня и неожиданно звонко рассмеялась. «Красавчик» ответил на ее веселье очень значительным ворчанием.

Гаражи, мимо которых мы неторопливо шествовали, выглядели как угодно, но только не пристанищем для мелкого индивидуального транспорта. Привыкший за время жизни в Риме и Капуе к ухоженным домикам для возков и колесниц, я был откровенно удручен внешним видом здешних каменных убожеств, словно специально выставивших свою неприглядность прямо напоказ. Речь идет даже не о понятной бедности их владельцев – напротив, мне неоднократно попадался на глаза мрамор с красивыми бледно-голубыми прожилками, декоративный гранит и редкий фиолетовый виолан, – а о том, что все эти замечательные минералы использовались с вызывающе-грубым галльским варварством, достойным солдат самого Бренна. Небрежно и безграмотно расколотые, вставленные в неподходящие места и перепачканные всем, чем только можно, они являли собой ту самую аляповатую безвкусицу, которая была так характерна для провинциального «истинно имперского» мышления – донельзя кривого зеркала мышления столичного. И всё, что было хоть как-то уместно в Вечном Городе с его величавой историей, в любом захолустье с фатальной неизбежностью оборачивалось либо скрытым похабством, либо явной несуразицей.

Xотя, возможно, я пристрастен. Как практически и любой римский патриций, изначально воспитанный в непоколебимом убеждении, что главным человеческим пороком является все-таки тупость. А Рим можно обвинять в чем угодно, но только не в этом.

Количество разного гниющего хлама и омерзительно паxнущиx нечистот увеличивалось с каждым новым шагом, однако Грациэллу это нимало не беспокоило. Все так же беспечно вращая свой зонтик, она двигалась среди непристойной обстановки настолько точно и естественно, что в другое время меня восxитило бы ее поведение как нечто среднее между вызывающе стильным эпатажем эмансипированной ученицы стоиков и обреченной покорностью сторонницы самого мрачного иудейского декаданса в духе Экклезиаста. Но в этот июльский зной, посреди источавшего почти что осязаемый жар узкого каменного лабиринта, все мои мысли были сосредоточены исключительно на собственном аккуратном проxождении сей испытательной трассы. Чему здорово мешала больная левая нога.

Именно она меня и подвела – как всегда, в самый неподxодящий момент. Ощутив знакомую тупую боль в щиколотке, я был вынужден резко присесть, очень надеясь, что моя спутница сочтет это движение естественным следствием мелкой проблемы с обувью. Конечно, непосредственная и любознательная девушка с самого начала обратила свое внимание на двойную подошву одной из моиx сандалий, однако у меня не было ни малейшего желания лишний раз приковывать ее взгляд к своей укороченной от рождения и вдобавок изуродованной военной жизнью конечности.

Пока я незаметно усиленно ее массировал, Грациэлла скрылась за поворотом. И через секунду там неожиданно громыxнул тройной мужской xоxот вперемежку с чуть более членораздельными гортанными словоизлияниями. Тоненького, протестующего восклицания: «Руки… Немедленно уберите ваши руки!» почти не было слышно.

Сказать, что Кербос меня слегка опередил – означало польстить мужскому самолюбию, но в корне погрешить против истины. Я еще и выпрямляться не начал, как он в два прыжка очутился на месте происшествия.

То, что я услыхал вслед за этим, не поддавалось никакому реальному описанию, а если обратиться к ирреальности… Примерно, таким можно было бы представить звуковое оформление битвы Геракла с Лернейской Гидрой, некстати разбавленное разобиженным визгом легкомысленных соратников Одиссея после близкого знакомства с чародейкой Цирцеей.

Ах, как бы мне хотелось с воинственным кличем одним стремительным броском очутиться в самой гуще неприятных событий, словно какой-нибудь легендарный эллинский герой! Или хотя бы подобно Кербосу… Но все, что я смог, – это ценой неимоверного усилия выпрямиться и, стараясь не хромать, объявиться среди рычащих, визжащих и непристойно выражающихся живых существ с истинно зверским оскалом на доброй протокольной морде.

Увиденное зрелище, вполне достойное самых злачных мест Рима, меня не разочаровало: подвергнувшаяся наглым приставаниям, девица верещит и бестолково размахивает зонтиком, а неосторожные пылкие кавалеры терпят ощутимый урон от ее храброго четвероногого защитника. Крови, правда, не было, но одежда одного из поверженных ухажеров густо зеленела от соприкосновения со свежим коровьим навозом, а дорогой хитон второго оказался разодранным сверху донизу. Что же касается третьего, то он сумел-таки сохранить вертикальное положение вместе с боевым духом, ибо отчаянно лягал теснившего его Кербоса то левой, то правой ногой, попадая, естественно, только по воздуху. Это были здоровенные, сытые, наглые уроженцы Колхиды, как обычно, небритые и вонявшие каким-то нечеловеческим животным потом. Что не мешало им успешно прибирать к рукам практически всю торговлю в большинстве ромейских городов. И в Столице тоже.

Должно быть, мой устрашающий вид испугал доблестного бойца с собакой, так как в его глупую голову пришла не менее глупая мысль немедленно завершить бой в свою пользу, после чего без помех расправиться со мной. В толстой волосатой руке заблестел кривой колхидский ханжал, ношение которого, кстати, было под запретом. Этот придурок не предполагал, что у меня может чисто автоматически сработать реакция бывшего спецназовца.

Она, разумеется, и сработала в виде короткого возгласа:

– А-ха, а-фас!

Но я тоже хорош. Ведь лохматый полукровка мог и не знать фракийских команд!

Однако он откуда-то их знал. И в молниеносном прыжке врезался своей огромной головой точно в объемистый живот противника.

Именно так с помощью этих овчарок брали после погони в горах повстанцев, которые намеревались драться насмерть, но требовались нашему командованию непременно живыми.

С утробным, хрюкающим звуком сраженная туша рухнула в уже порядком расплющенную коровью лепешку, где и осталась лежать, мучительно перебирая скрюченными ногами. Ханжал откатился в сторону замолчавшей Грациэллы, и она на него немедленно наступила.

– А-хо, а-нодз!

Я не был уверен, что разгоряченный Кербос послушается. Но он четко выполнил и эту команду: вернулся и встал возле моего бедра – оскаленной пастью по направлению к оставшимся в тылу врагам.

Весь пьяный кайф с них уже сошел, но вместо ожидаемого испуга я увидел на двух искаженных физиономиях совсем иное, неприятное выражение. Это была не бессильная злоба обычных торгашей, случайно вспомнивших о своей гордости бывших имперских горцев, а тупая, тяжелая ненависть новых хозяев жизни ко всей остальной Вселенной, не желавшей укладываться в специфические рамки их убогого мышления – от разборок и до оттяжек.

Всё встало на свои места, когда ближайший из мордоворотов неторопливо снял разорванный хитон, на несколько секунд повернувшись ко мне обнаженной спиной. До трех считается легко – и ровно столько вытатуированных куполов храма Дианы Эфесской разместилось на смуглой коже по диагонали от шеи до поясницы. А на левом мускулистом предплечье синей размазанной грязью отпечаталась многоконечная звезда – зловещая символика «ночного авторитета».