Плаха да колокола - Вячеслав Павлович Белоусов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Преступник возвратился назад, занялся прежними делишками, и стоит ли подсчитывать, сколько времени и новых усилий понадобилось Борисову, чтобы всё же восстановить справедливость, прежде чем Афанасьев понёс заслуженное наказание!
Появлялось ли желание лезть в эту драку, влиять на порочную ситуацию у Наума Фринберга, ведь он не пешкой оставлен был в этом городе грозным Берздиным? При всей убогости юридических знаний и опыта правильного совета старшему следователю Борисову дать он не мог, смелое решение принять боялся, опасался и жаловаться наверх, чуя, что кара падёт прежде всего на его голову: Берздин жаждал первой его ошибки после трагедии с Арлом. Создавалось такое впечатление, что Фринберг глубоко проникся заключительными словами уехавшего Отрезкова: «Эти двое справятся!» — и надежды на лучшее связывал лишь с Борисовым и Козловым. Исполняющий обязанности губернского прокурора постепенно удалился от исполнения своих прямых обязанностей, скоро он потерял власть не только над подчинёнными ему следователями, но утратил контроль и над когда-то покладистым Громозадовым, совершенно не вникая в то, чем тот занимается. Подчинялась и слушалась его одна Сисилия Карловна, которая всегда исправно подавала чай с сухариками утром, к обеду и вечером, следила за состоянием его здоровья, вовремя сообщала о конце рабочего дня. Кроме того, вскоре она подыскала исполняющему обязанности губпрокурора подходящую жилплощадь, предоставив светленькую уютную комнатку в доме, где проживала с престарелой матерью и младшей сестрой, собирающейся выйти замуж и перебраться к мужу. Для Наума Фринберга как-то сразу после переезда к Сисилии Карловне прежние тревоги потеряли былую актуальность, домашний уют, постоянные заботы Сисилии Карловны, а главное, её игривые глаза развеяли всё; вместе они по случаю какого-то праздника однажды были приглашены в семейство добряка Сергиенко, заместителя председателя губисполкома. И прекрасно провели время. Хохол Сергиенко много смеялся и шутил, стараясь развеять угрюмость и замкнутость Наума, советовал ему больше интересоваться историей города, познавать людей; знания, покрикивал он, откроют глаза на многое непонятное в этом восточном древнем ауле, облагородят душу и непременно изменят настроение.
Вернувшись к себе, Наум полазил по редким книжным полкам Сисилии Карловны, ничего интересного не нашёл и забыл затею, но однажды в ненастный вечер, когда загрустила, особенно затосковала душа, наткнулся в потрёпанном журнале на странную статью. Лёг на кровать, от безделья полистал, полистал и не заметил, как заснул. С тех пор, казалось, он обрёл панацею от всех тяжких забот.
Журнал оказался толстым, литературным, что Наума никогда не привлекало. Но другого ничего не нашлось и Фринберг, мучаясь, поглощал страницу за страницей, пока сон не брал своё. Так у него развился особый интерес: на какой странице заснёт он в очередной раз, как быстро сморит сонная нега, как?..
Журнал был в его руках, он принялся читать, но вдруг отложил потрепанный раритет. Слова, только что прочитанные, взбудоражили сознание. Он даже вскочил с кровати. Уронил на пол журнал. Стал подымать его судорожно, поднёс к глазам. Буквы плясали: «Астрахань тягостна. Астрахань безнадёжна. Она лежит, как раскалённый жёлтый камень…» «Что это? — подумал он. — Как точно поймал автор мои вечные мысли, вечную тревогу за будущее! Как!..»
Он лихорадочно растрепал листы, пытаясь найти название журнала, потом искал начало очерка, конец его, фамилию автора, но не удавалось — журнал был сильно повреждён, многие листы вырваны. Он отчаялся и вернулся к тому, с чего начал.
«…Солнце жжёт, и город, состоящий из непросыхающей грязи, низких домов без лица и без возраста, из камня и печали, пыли и зловония, развалин и пустырей, с трудом переводит дыхание, — глотал Наум жёсткие, пугающие слова и опускался без сил на колени, пока совсем не очутился на полу, прижавшись к кровати, чтобы не свалиться. — Только ночью начинается жизнь. Лица, изнурённые лихорадкой и дневным жаром, так странно бледны… светится освещённый изнутри большой стеклянный гроб, до краёв полный цветами…»[77]
Его забил непонятный страх, но, странное дело, он ничего не мог с собой поделать. Спасло, что в дверь мягко постучали.
— Наум Иосифович? — заглянула Сисилия Карловна в лёгком халатике, ахнула и бросилась его подымать. — Что с вами? Вы так бледны!
— Не надо. Я сам, — пытался подняться он, отбросив журнал, но не хватило сил.
— Помогите! — крикнула хозяйка; в приоткрытую дверь вошёл нежданно-негаданно Турин, одним движением подхватил прокурора и усадил на кровать:
— Плохо? Обморок?
— В мозгах какая-то путаница, — пожаловался Наум, не отрывая рук от головы. — Чертовщина! Гроб… цветы… журнал этот дьявольщиной напичкан! Будь он неладен!
— Перетомились за день да ещё взяли в руки эту чертовщину, — нахмурился Турин, приметив дряхлые обрывки его чтива.
— К чёрту всё! — Наум пнул журнал ногой. — Сергиенко надоумил. Какое-то колдовское наваждение, право… Вы ко мне?
— Может, я утром в прокуратуру зайду? — сомневаясь, спросил Турин. — У меня новости тоже не ахти.
— Конечно, конечно, — стала подталкивать Сисилия Карловна Турина к двери. — Вы же видите его состояние!
— Ничего! — встрепенулся, как петушок, Фринберг, его заметно ободрило появление Турина. — Говорите. Что случилось?
— Да что говорить… — Турин уже был у порога, — действительно, до утра подождёт.
— Говорите, раз пришли! — вздёрнул подбородок Фринберг, как непослушный мальчишка, и очки слетели с его длинного носа.
— Джанерти заболел… — нерешительно начал Турин.
— Да, да, — не видя ничего, Фринберг шарил по полу руками. — Он предупредил меня, что завтра не выйдет на работу.
— Заболел, — продолжал Турин, с какой-то тоской и любопытством наблюдая за неудачными попытками Наума отыскать очки. — К нему домой медик прибежал из бюро экспертиз, разгильдяй. Завалялся у него акт о вскрытии трупа Губина, умершего несколько дней назад в тюрьме. Вот его обнаружив, и рванул к Джанерти прямо из морга.
— Из морга! — схватился за кровать Фринберг и побледнел опять.
— Да не волнуйтесь вы, ради бога! — замахал руками Турин, запереживав и сам. — Взгреть, конечно, надо как следует этого Бульдогина! Шалопай, а не эксперт! Забыть про такое?! Но теперь-то чего людей булгачить? Какой толк? Новость со старым хвостом… Губин-то когда отравился… и я закрутился с
