Избранное - Вильям Хайнесен

Но вдруг раздается громкое шуршанье, откуда ни возьмись появляется огромная кошка и одним прыжком вскакивает на подоконник.

Ага, значит, кошка была настоящая. Орфей выпустил ее наружу. Он немного успокоился и стал размышлять. Может быть, и музыка имела естественное происхождение? Может быть, среди этого хлама валяется, например, какой-нибудь струнный инструмент, который кошка нечаянно задела? Мысль об этом инструменте настолько его захватила, что он принялся рыться в той куче, откуда показалась кошачья голова. Но страх перед призраками все еще в нем сидел, и внезапно он перерос в панику… цепенея от ужаса, Орфей попятился и, вскрикнув, выскочил за дверь.

На лестнице он налетел на тетушку Люси, старшую из дочерей Линненскова, и едва не сбил ее с ног.

— Что там такое? — в волнении спросила тетушка Люси.

Орфей рассказал о музыке, которую он слышал, и о кошке, выпрыгнувшей в окно.

— Только-то! — с облегчением засмеялась Люси. — Я уж подумала, не Трампе ли!.. А то, что ты слышал, всего-навсего моя старая цитра. Она там где-то валяется. Пойдем, я тебе покажу!

После недолгих поисков тетушка Люси нашла свою цитру.

— Ах, — вздохнула она, трогая струны. — Она совсем еще хорошо звучит, но какая же она пыльная и ржавая!

Люси села на стул с отломанной спинкой, положила цитру себе на колени и продолжала, устремив взгляд в белесое небо:

— Да, она ведь пролежала нетронутой уже… сколько же это? Двадцать три года. Ну и ну, время бежит.

Она тихонько ударила по струнам и снова вздохнула:

— Эту цитру, мой мальчик, я получила в подарок от своего жениха. Да, я же была когда-то помолвлена. А потом он меня обманул, он оказался подлецом. Как все мужчины. Но с тех пор прошло столько времени, и его уже нет в живых. Печальная была история, но теперь, слава богу, все это в прошлом.

Тут тетушка Люси неожиданно запела надтреснутым голосом, проводя худыми, жилистыми руками по ржавым струнам цитры:

Я чужестранец, я пилигрим,И лишь вечер, лишь вечер здесь пробуду…

Она вдруг порывисто вскочила и стала покрывать поцелуями щеки Орфея, так что у него защекотало в ушах:

— Тра-ля-ля-ля-ля! Жизнь вероломна, но ты не огорчайся, все проходит, все заживает. Ну ладно! Можешь взять себе эту цитру, забавляйся, если охота. Хоть кому-то она пригодится.

— Большое спасибо! — сказал Орфей, вспыхнув от радости.

Как только тетушка Люси ушла, он с жадностью набросился на инструмент. Весь остаток дня он пролежал на полу, перебирая струны цитры. Он упивался протяжными, певучими звуками, чуть не плача от счастья. Здесь можно было брать аккорды, и инструмент звучал, как целый оркестр.

В ту ночь он видел чудесный сон.

Ему снилось, что он стоит в огромном пустом зале, голые стены которого залиты яркими лучами послеполуденного солнца. А в дальнем конце этого зала находится ступенчатое возвышение, и на ступенях полным-полно разных музыкальных инструментов: большие красновато-коричневые и темно-коричневые виолончели, сверкающие скрипки, блестящие трубы и флейты, а на самом верху длинный ряд горящих медью литавр. И вдруг этот мощный оркестр разом зазвучал, сам по себе, хотя никто не прикасался к инструментам… то был бешеный вихрь звуков, едва не опрокинувший его наземь.

Он проснулся и долго ворочался в безмолвном восторге.

В тот день, когда полный запрет на торговлю спиртными напитками после долгой и упорной борьбы получил наконец силу закона, общество «Идун» устроило большой благодарственный праздник. Для придания некоторой законченности портрету управляющего сберегательной кассой Анкерсена здесь будут вкратце описаны бурные события, имевшие место во время этого необычного торжества.

— Ну, каждый из вас, здесь присутствующих, знает, конечно, по какой причине этот зал украсился сегодня флагами и гирляндами, а сами мы надели праздничное платье.

Это фру Ниллегор, деятельный вице-председатель общества, выступает с речью. Фру Ниллегор взволнована и к тому же голодна и сильно простужена. Она энергично сморкается и при этом роняет свое пенсне, которое падает на пол и разбивается, но в такую минуту не до пустяков, наморщив лоб и возвысив голос, она продолжает:

— Да! Полный запрет на торговлю спиртными напитками сделался счастливой явью. Как всем нам известно, он утвержден сначала всеобщим референдумом, а затем и законодательно. Так что теперь уж все, никуда не денешься.

На лице фру Ниллегор появляется такое выражение, будто она вот-вот прыснет со смеха, но это оттого, что она хочет чихнуть. Следует громкий чих, и снова пускается в ход носовой платок. Она продолжает:

— Как я уже сказала, теперь никуда не денешься, да.

Лицо фру Ниллегор опять делается таким, будто ее щекочут, и следует еще один резкий чих. Она стоически продолжает:

— Этой своей заветной цели мы достигли под водительством управляющего сберегательной кассой Анкерсена. Он всех нас заражал своим воодушевлением. Он как никто подвергал себя риску и шел в огонь и в воду. Он своим примером укреплял нашу волю, и благодаря его водительству даже у самых слабых распрямлялись спины.

И вот в итоге нам выпала честь увенчать свои головы лаврами победы. Да, дорогие друзья! Наш путь завершен. Мы стоим у цели. Вместе с царем Соломоном мы можем воскликнуть…

Фру Ниллегор опять борется с желанием чихнуть.

— Воскликнуть…

Громогласный чих.

— Мы можем вместе с царем Соломоном воскликнуть…

Снова чих. Фру Ниллегор делает передышку. Ноздри ее судорожно подрагивают. За самыми дальними столиками кое-кто, не сдержавшись, фыркает. Ее снова сотрясает чих, она переносит его со смирением. Но вот наконец путь расчищен, и она продолжает:

— Так вот, вместе с царем Соломоном мы можем воскликнуть: «Итак, увидел я, что нет ничего лучше, как наслаждаться человеку делами своими, потому что это — доля его».

Новый приступ чиха уже на подступах, и, чтобы его опередить, фру Ниллегор выпаливает остаток речи в стремительном темпе:

— А теперь, дорогие друзья, давайте вместе приятно проведем этот вечер, приглашаю вас попотчеваться прекрасным жарким, которое сегодня подано у нас к столу! Пожалуйста!

Сладко и облегченно чихнув, фру сходит с трибуны и усаживается за стол между своим мужем и управляющим сберегательной кассой.

Учитель Ниллегор, пока его жена говорила речь, сидел как на иголках. Со времени нашумевшего происшествия Ида находилась в экзальтированном расположении духа, которое внушало ему тревогу, и, кроме того, она переутомилась, занимаясь подготовкой к этому празднику, устройство которого было возложено на нее. Но слава тебе господи, выступление прошло безупречно. Никакого глаголания на незнакомом языке! Никаких непотребных сцен! Все самое страшное теперь позади, все кончилось благополучно. Жаркое испускает восхитительный аромат, ножи и вилки с готовностью пришли в движение и весь длинный подковообразный праздничный стол довольно и мирно гудит.

Но тарелка Анкерсена пуста.

К чему бы это?

— А ты, Анкерсен, что ж ничего не ешь? — опасливо спрашивает Ниллегор.

Анкерсен не отвечает. Сидит как в рот воды набрал.

Супруги Ниллегор обмениваются взглядами. Фру Ниллегор, наморщив лоб, демонстративно принимается за жаркое. Но у Ниллегора вдруг пропадает аппетит. Зловещим холодом веет от нахохлившегося Анкерсена и его пустой тарелки.

Фру Ниллегор с горячностью толкает мужа в бок.

— Что, Енс Энок, разве не вкусно? — спрашивает она, энергично жуя.

Ниллегор невольно вздрагивает:

— Очень вкусно! Превосходное жаркое!

— Так ешь, чего ж ты!

Фру Ниллегор резко пододвигает блюдо к прибору Анкерсена, отчего соусник дает крен и выплескивает избыток содержимого на скатерть:

— Пожалуйста, Анкерсен, а то все остынет!

Но Анкерсен не внемлет. Вот он вдруг поднимается, с шумом отставляет свой стул и, медленно, грузно ступая, идет к трибуне.

— Анкерсен будет говорить! Тс-с!

В зале становится тихо.

Анкерсен озирает собравшихся. Он тяжело дышит, с отсутствующим видом выжидает. Наконец он начинает говорить. Голос его звучит удивительно жалостно и сиротливо.

— Я себе мыслил… — говорит он. — Я себе мыслил, что эта наша встреча пройдет с подобающей серьезностью. Я себе мыслил ее как тихий, благоговейный праздник благодарных сердец. А не как… пиршество чрева!

— Но послушайте, да что же это!.. — Фру Ниллегор откладывает в сторону нож и вилку.

— Тс-с, — одергивает ее муж. — Пусть Анкерсен объяснится.