Избранное - Вильям Хайнесен

Между тем большая буря набирает силу. Вихри в исступленном самовластье кружат свой одинокий вальс на просторах великого океана. Бессмысленно и грандиозно. Волны несметными стадами спешат на северо-запад, словно стремясь к какой-то цели, хотя, как всем хорошо известно, никогда еще у бури не было никакой иной цели, кроме одной: бушевать.

Сириус видит в своем воображении, как разыгрывается шторм и вскипает бурное море у крутых, одиноких берегов. Стена прибоя, неспешно наливаясь, величаво вздымается в изжелта-бледном сумраке, на мгновение повисает, пошатываясь, в воздухе, затем плавно оседает обратно в глубь, где темная празелень распускается шипучими цветами пены. Иные из этих пенных роз чудовищно огромны и в полутьме пылко простирают во все стороны свои жемчужные щупальца. Весь берег превращается в живой волшебный сад пышных, страстных, безжалостных пенных цветов.

Да, все там бурлит, все буйно растет в призрачном свете судного дня, шумящие исполинские пущи тьмы вырастают из пучины, небо и море срастаются вместе. Под конец все поглощает тьма. Могучая, клокочущая, насыщенная бурей тьма.

И вот разражается яростный ливень, он стучит неистово, тысячеструйно в стекла окон и заполняет желобки железной крыши потоками холодной пресной воды. Сириус жаждет подставить горячий лоб под прохладную струю, томится по ней, блаженно отдается во власть непроглядной, струистой, бушующей тьмы…

Когда кузнец Янниксен на следующее утро заглянул к своему зятю, он нашел его мертвым.

Кузнец оторопело почесал в затылке, и глаза его округлились и застыли.

— Боже мой. Бедный малыш! — тихо пробормотал он.

Орфей поступил в учение к малярному мастеру Мак Бетту. Ему должно было скоро исполниться пятнадцать лет, школа осталась позади, надо же было приучаться к какому-то разумному делу.

Шотландская горячность старого мастера с годами отнюдь не умерилась, он чуял в долговязом замкнутом подростке нового Сириуса, и как-то раз, когда Орфей нечаянно опрокинул большую бадью со свежеразведенной краской, Мак Бетт взорвался, не помня себя, запустил в паренька рулоном кожаных обоев с позолотой и попал ему в лицо — у Орфея образовалась поперек лба длинная царапина, а под глазом страшный синяк.

— Господи спаси и помилуй! — запричитал Мак Бетт. — Ну и хорош же ты стал! Ох, ох, ох! И даже не заплакал, тут про тебя худого не скажешь, ты в самом деле молодец-парень, хоть и дурак и чурбан неуклюжий!

Тяжело переведя дух, он сел на нижнюю ступеньку стремянки, притянул мальчика к себе и стал гладить его по голове.

— И что ж это будет! — мрачно стонал он. — Что ж это будет с нами, парень? В один прекрасный день я, чего доброго, изобью тебя до полусмерти и кончу свои дни подлым насильником и нищим человеком! А ты даже слова не молвишь, все молча глотаешь, в себе носишь, — продолжал Мак Бетт. — Пожалуй, придешь домой да расскажешь матери, что, дескать, упал и расшибся. Ты ведь такой, ты добрый паренек, мягкий. Но лгать тебе не придется! Слышишь, чертенок, мы вместе пойдем к твоей матери, прямо сейчас. Потому что хоть я и старая грубая скотина, Орфей, но всю свою жизнь стремился быть человеком порядочным. И к тому же я всегда вас любил, и Сириуса, и твоих отца с матерью, и беднягу Корнелиуса, я ведь потому и хотел, чтоб ты поступил ко мне в учение. Хотел обучить тебя полезному делу, приохотить к порядку, чтоб жизнь твоя сложилась разумно и удачно.

Старый мастер закрыл глаза и откинул голову назад. В этот момент он выглядел совсем дряхлым стариком.

— И еще — давай уж я и об этом скажу, пока в ударе, а то как бы я потом не раздумал…

Мак Бетт вынул большой красный носовой платок, поплевал на него и стал осторожно стирать остатки запекшейся крови со лба мальчика.

— Так вот, еще была у меня мысль, чтобы ты стал моим преемником и дело после моей смерти тебе отошло. У меня ведь нет ни детей, ни наследников. Когда-то строил я такие же планы и с Сириусом, да где там, все пошло прахом, шальной он был человек. Может, конечно, и некрасиво так говорить об умершем, но он и вправду был шальной, иначе не скажешь. Валялся и писал на обоях, вот он чем занимался, и эту его писанину, я ведь ее всю сохранил — а вдруг в ней что-то есть. Сперва я хотел сжечь весь этот хлам, но какой-то голос внутри меня сказал: а ну как в этом все-таки что-то есть? А ну как явится однажды ученый человек и скажет: «Знаешь, Мак Бетт, это ты можешь продать и выручить немалый куш!» Чего на свете не бывает. Но постой, к чему я, собственно, это-то приплел? Пошли-ка лучше к твоей матери. Тебе ведь уже полегче, верно? Глаз совсем заплыл — ну да, так и должно быть. Ничего, все у тебя пройдет, увидишь.

Оле Брэнди и Король Крабов были одни дома в Гладильне. Они только что перекусили и сидели еще за столом. Оле Брэнди раскурил свою трубку. Глаза его метали молнии сквозь едкие облачка дыма.

— Можешь ничего не говорить, Мак Бетт! — презрительно прорычал он. — Ты не первый раз заносишь над людьми свою руку убийцы!

— Ну-ну, потише! — угрожающе отпарировал малярный мастер. — Я не с тобой пришел разговаривать. Перед тобой мне виниться не в чем.

Они не отрываясь смотрели друг на друга. Орфей здоровым глазом опасливо косился то на одного, то на другого. Они были злы и оба, каждый по-своему, имели страшный, пугающий вид: Оле со своим сломанным носом и насмешливым ртом и Мак Бетт со своим жестким, колючим взглядом и белыми бачками.

Орфей с подступившим к горлу комком должен был себе признаться, что любит их обоих, как своих дедушек. Ему невольно вспомнились Авраам, Исаак и другие чудаковатые старцы из библейской истории, они тоже порою горячились и вздорили, но при этом всегда оставались добрыми и славными людьми. У него заскребло на сердце, когда он услышал, что Оле Брэнди вновь принялся отчитывать Мак Бетта.

Но это не вылилось в обыкновенную, грубую и недостойную ругню, хоть Оле и не стеснялся в выражениях.

— Ведь ты, Мак Бетт, — сказал он, — ведь ты уж полвека все маляришь да клеишь обои, клеишь да мажешь, малюешь да ляпаешь, копишь да собираешь, сам-то сухой, чахлый, с ядом в глазах, и все для чего — чтобы вечерами сидеть одному и копаться в своих деньгах, запуская в них руки по самый локоть! А не дай бог, бедняга ученик капнет соплями на твои драгоценные обои, ты ему горло готов перегрызть, ты впиваешься в него своими клыками, а потом проливаешь крокодиловы слезы, совесть тебя грызет нечистая, да и есть отчего ей нечистой-то быть, тьфу, там дерьма поди-ка и не выгребешь!

— Ну-ну, потише! — прикрикнул Мак Бетт.

Дрожа от негодования, он оглядывался в поисках стула. Король Крабов внезапно вскочил и вперевалку выкатился за дверь. Мак Бетт с упрямым и желчным видом устроился на его месте.

— Ладно, я тоже пойду, — сказал Оле Брэнди, — неохота с тобой под одной крышей оставаться. А на прощанье я тебе вот что скажу: к этому парню ты больше не лезь, отвяжись от него! Понял? Он лучшей заслуживает участи, чем твои тычки да затрещины! И он ее будет иметь! Об этом я позабочусь!

Оле Брэнди резко пыхнул дымом в лицо Мак Бетту и, презрительно крякнув, скрылся за дверью.

Оле Брэнди понимал, что здорово перехватил через край, дав обещание позаботиться о лучшей участи для сына Элианы, чем ученичество у Мак Бетта. Что он мог при своей нищете и не слишком-то большом весе? Он в тот же вечер обсудил положение с Оливариусом и Линненсковом. Оливариус не видел, что можно сделать, как бы там ни было, у Мак Бетта мальчик в хороших руках. Линненсков с самого начала был против того, чтобы Орфей учился на маляра, его призвание — музыка. Но ведь просто нет сейчас иной возможности поставить его на ноги. Может, потом когда-нибудь просветлеет…

— Может, Мак Бетт оставит ему наследство, — мечтательно сказал он, — и на эти деньги он поедет учиться и станет настоящим скрипачом. Но с другой стороны, неизвестно, сколько придется ждать, Мак Бетт ведь еще крепок и бодр. Он может прожить до девяноста лет, а к тому времени мальчику будет под сорок, и тогда уж, черт побери, слишком поздно ехать учиться!

Оле Брэнди лежал, ломал себе голову почти всю ночь, ему даже надоело думать об этом Орфее. И без того забот хватает. Все идет до удивления паршиво, куда ни кинь. Корнелиуса засадили в сумасшедший дом. И Смертный Кочет совсем рехнулся, выстроил на крыше столярной мастерской какую-то дурацкую башенку. Смешная башенка, смотреть стыдно. Малюсенькая, Иосеф едва может просунуть в нее голову, но вся изукрашена какими-то трубочками, клапанами, шестеренками и цепочками, а наверху штопором шпиль. И черная пробоина у Янниксена на лбу, которая была у него с давних пор, ни с того ни с сего начала пухнуть, так что теперь он лежит в больнице и вся голова обмотана полотенцем, от которого идет пар.