Уиронда. Другая темнота - Луиджи Музолино

Она начала камнем падать вниз и закричала.

У меня в ушах до сих пор стоит этот крик, и возгласы пораженных зрителей, и звук удара.

Тонк.

Пень, мешок с картошкой, неживая кукла.

Папа бросился к лежащему на песке телу. Меня кто-то попытался удержать, но я вырвался и кинулся за ним.

Мама больше не была похожа на божество.

Последствия падения, ускоренного вращением, оказались катастрофическими. Изящное тело было совершенно изуродовано, шея и спина согнуты под немыслимым углом, ноги вывернуты, как у марионетки, лицо побледнело, как мел, и светлым пятном выделялось на почерневшем от крови песке. На щеках виднелись две линии слез и туши из мертвых глаз, зрачки сходились к носу в трагикомическом косоглазии. От чудовищного удара кожа на животе лопнула, виднелись красно-желтые внутренности.

Спина была сломана и согнулась под острым углом.

Мертвое тело моей матери могло бы стать произведением современного искусства, прославляющим несовершенство материи, из которой состоит Человек.

Я видел, как рыдают клоуны, как рвет силача, как Бальцелли в ужасе бежит к выходу. Как вокруг сцены, разрываясь между страхом и болезненным любопытством, бродят зрители, чтобы поглазеть на человекоподобный Уроборос.

Прежде чем меня оттащили, я в смятении успел поймать взгляд отца.

Он изучающе смотрел на спину мамы, словно пытался понять, под какими углами согнуты кости, мышцы, хрящи. Весь во внимании.

На какой-то миг папа повернулся ко мне. Точнее, не он. Кто-то другой. Не похожий на папу.

Слава богу, больше никогда в жизни я не видел такого выражения лица.

Оно бывает у тех, кто понял, что и божества смертны.

Мы остались в этом захудалом цирке.

Папа начал сходить с ума.

Я думаю, его мучили угрызения совести. Ведь он не стал уговаривать маму выступать со страховкой, – может, тоже ослепленный мечтами о славе. Последнее воспоминание о ней, которое у нас осталось, было невероятным, потрясающим.

Папа хотел одного – чтобы его оставили в покое. Я это видел и каждую ночь молился – пусть он найдет в себе силы пережить горе, и мы снова станем семьей, я и он.

Папа полностью ушел в себя, молчал, непрестанно думал о чем-то и тренировался. Казалось, меня для него больше не существует – будто смерть любимой женщины убила и их сына.

Мы перестали тренироваться вместе, но продолжали вместе выступать, хотя после случившегося в цирке творился хаос.

Дни и ночи напролет папа упражнялся, заперевшись в маленькой спальне фургона, все стены которой были обклеены фотографиями мамы или их общими снимками. Почему-то он не хотел, чтобы я туда заходил. Вдобавок к восемнадцатичасовым тренировкам, он почти перестал есть – питался только семечками, яблоками и жалостью к себе. Потерял еще килограммов десять и стал почти скелетом. А лицо с каждым днем все сильнее напоминало отвратительную человекоподобную змею.

Я занимался на улице, один, потому что папа каждый день запирался в своем гребаном фургоне, был холоден и смотрел пустыми глазами, не проронив ни слезинки.

Я был маленьким и многого не понимал. Но через три месяца после смерти мамы, и сам став почти призраком, я решил подглядывать за отцом через замочную скважину.

Из-за двери не доносилось ни звука. Что такое он там делает, в абсолютной тишине? Почему не хочет, чтобы я был рядом, почему запрещает тренироваться вместе с ним?

Уже заканчивалась весна, и как-то раз, вечером, я заглянул в замочную скважину. Через пару секунд различил силуэт отца, его тощее тело, которому позавидовала бы любая анорексичная модель. Он стоял на коленях и неторопливо разминался. И все. Обычные, простые для акробата движения. Он делал их не меньше часа. Все это время я стоял за дверью, затаив дыхание. Потом еще час он выполнял упражнения посложнее – некоторых я никогда не видел, и они меня поразили. Пришлось даже закрыть рот рукой, чтобы возглас изумления не вырвался наружу.

Потом папа сделал несколько упражнений для расслабления и подошел к очень маленькой коробке, сантиметров тридцать пять в ширину, стоявшей в центре комнаты. Сел рядом и стал изгибать свое тело самым невероятным образом. Такого я еще не видел. Хотя нет, видел.

Я не верил своим глазам. Лучше ослепнуть, чем увидеть такое. Хотел отойти, но не смог.

Отец пытался принять позу, как у мертвого тела мамы.

Спина согнута под немыслимым углом. Ноги закинуты за спину, голова повернута совершенно невероятным для живого человека образом, на лице – маска ужаса и экстаза, словно он находился где-то не здесь, а в загробном мире, что бы тот собой ни представлял.

Это невозможно. Невозможно согнуться вот так, не свернув шею, не порвав мышцы, сухожилия и связки, не переломав кости.

Это насмешка над анатомией, над медициной, над акробатикой.

Живой человек не может принять такую позу.

И вот я услышал, как его суставы скрипят, сухожилия потрескивают, принимая «нормальное» положение, и папа плавным, змеиным движением забирается в крошечную коробку. Невероятный номер, ничего подобного он раньше не делал.

Едва сдержав крик, я отошел от двери, вылез из фургона и побежал по полям, между тополями, где было полно комаров, не в состоянии поверить в увиденное. Я вернулся в цирк только через два часа, но папа все еще сидел в своей комнате.

Я пообещал себе, что ни за что на свете больше не буду смотреть в замочную скважину.

И не стал спрашивать отца, зачем он это делает – и как ему это удается.

Неужели ему помогают горе, любовь, воспоминания о смерти матери? Неужели так он чувствует себя ближе к ней?

Наверное… Кто знает?

Я могу лишь сказать, что отец не смог прийти в себя… Да и как это сделать человеку, потерявшему самую большую любовь своей жизни? Никак. Но в то недолгое время, которое прошло после смерти мамы, он был лучшим акробатом в мире.

Каждый день, даже выступая перед публикой, отец раздвигал границы возможного. Однажды он забрался в коробку шириной двадцать два сантиметра. Зрители попадали в обморок. Я знаю, это кажется невозможным. А отец смог. Не хочу даже думать, как он мучил свое тело в полумраке фургона, гибкий, голодный, исстрадавшийся, одержимый.

«Черт подери, это уже не акробатика, – однажды услышал я от директора. – Никогда не видел ничего подобного. Это магия. Колдовство. Он совсем свихнулся после смерти жены. Но он мой лучший артист, цирк только благодаря ему и держится…»

Так мой отец провел целый год – в переездах, выступлениях, в тоске по маме, под бременем ожидания событий, которые должны были подвести черту под его жизнью.

Наступила годовщина смерти матери. Мы оказались под Идраской, недалеко от Орласко, – еще в одном богом забытом месте. Поставили шатер, начали готовиться к завтрашнему представлению.

Утром папа вышел из комнаты и приготовил мне завтрак. После смерти матери он перестал