Уиронда. Другая темнота - Луиджи Музолино

Невероятно быстро все разбежались по своим фургонам – словно вот-вот начнется град. Надо было еще раз продумать номера, внести изменения, отточить трюки, если вдруг импресарио или сама мадам Бальцелли действительно придут. Так сделали и мы.

В глазах отца читалась решимость. Он взял меня на руки, взъерошил волосы (я до сих пор помню запах крема после бритья, кофе, пота и табака) и сказал: «Сегодня вечером мы будем выступать вместе. Сделаешь трюки, которым я тебя научил, изобразишь краба. Зрителям понравится, правда?»

Я так мечтал об этом. И чуть не разрыдался от счастья. Даже весь задрожал.

Мое первое выступление.

Глаза матери были полны надежды. Она уже видела огромный цирк, отлично оборудованные фургоны, свет прожекторов, большие города и оглушительные овации.

– Сегодня вечером я буду выступать без защитной сетки, – объявила мама. – Как великие акробаты. Без страховки.

Папа с тревогой покачал головой, но отговаривать ее не стал.

Из жирного и плотного, как сало, тумана, ближе к девяти вечера стали появляться первые зрители. Усталые фигуры толпились у кассы, чтобы купить билет и на пару часов забыть о рутине. Молча, широко разинув рты, люди задирали головы кверху и оглядывали купол шатра, словно попали в фантастический собор, на другую планету.

Дети смеялись и кричали.

Директор зазывал собравшихся на площади жителей Орласко, которые не могли решиться купить билет.

Мы, артисты, наблюдали за происходящим из-за кулис, с волнением гадая, придет ли хоть один представитель цирка Бальцелли, и, сидя на неудобных пластиковых стульях, посмотрит наше выступление, или все ожидания напрасны.

Несмотря на холод и довольно позднее время, набился почти полный зал. Зрители жевали печенье и сладкую вату в ожидании представления; вот-вот включатся прожекторы и превратят их лица в размытые пятна.

А за пять минут до начала, когда все уже отчаялись, толпа прогудела «Оооо», и мы увидели, как директор цирка, подобострастно кланяясь, ведет небольшую процессию к лучшим местам.

Это была она. Божественная Бальцелли в сопровождении двух мужчин без шеи с тупым взглядом.

Я часто о ней слышал.

И хотя я был ребенком, мне стало интересно, почему же ее так называют. Божественной. Ничего божественного в этой женщине я не увидел. Высокая, сухая, как ива, закутанная в золотую тунику со странными узорами, мне она напомнила египетскую мумию. На яйцевидной голове покоился огромный тюрбан, из-под которого торчал орлиный нос и сверкали хитрые, черные, хищные маленькие глазки.

Пока Бальцелли проходила по залу, скользя, как угорь, и садилась на место в первом ряду, раздавались возгласы, вопли и аплодисменты. Она с усмешкой обвела взглядом наш видавший виды шатер.

Потом погас свет.

Директор, в глазах которого плясали огни прожекторов, объявил начало представления.

Артисты за кулисами, затаив дыхание, не сводили с Бальцелли глаз.

– Ну, давайте, – сказал кто-то.

Мы с мамой и папой обнялись.

И представление началось.

Все выкладывались по полной, просто из кожи вон лезли.

Словно хотели показать – мы тоже кое-что умеем.

Божественная Бальцелли бесстрастно следила за нашими потугами, изредка переговариваясь со своими спутниками.

Время летело с невероятной скоростью.

Когда директор объявил наш номер – наш с папой – я почувствовал ужасное волнение и восторг.

Мое первое выступление, да еще перед самой Бальцелли!

– Все будет хорошо, – сказал папа.

– Вы все сделаете замечательно, – улыбнулась мама. – Я вас люблю. Покажите этой старой ведьме, что такое настоящее мастерство.

Она поцеловала нас, а мы вышли на сцену и на глазах сотен людей принялись демонстрировать гибкость наших тел, потому что хотели понравиться публике и потому что ничего иного делать не умели.

Все прошло не просто хорошо. А великолепно.

Мы двигались синхронно, элегантно, виртуозно. Зрители вскрикивали при исполнении каждого нашего трюка, а следующие были еще сложнее и смелее предыдущих.

Я превратился в мальчика-краба, выгнув ноги и спину и выставив лопатки совершенно невероятным образом – так, что по залу пронесся возглас изумления.

В конце номера мы с папой забрались в коробку шириной семьдесят сантиметров, завязавшись узлами, как змеи. А когда распутали наши объятия и выбрались наружу, увидели, что наше выступление произвело фурор. И то, о чем мы мечтали, возможно, сбудется.

Нам аплодировали стоя.

Даже Бальцелли.

Все себя от счастья, я повернулся, чтобы встретиться глазами с мамой.

Но за кулисами ее не было.

Она уже забралась наверх, в мир, который принадлежал только ей, во вселенную, где жизнь зависела от двух трапеций, лениво покачивающихся над головами простых смертных.

Барабанная дробь. Свет притушен. Мама в двадцати метрах над землей, сотни глаз устремлены на нее, на божество в серебряных блестках.

Как я уже говорил, она выступала одна, всегда. Говорила, что доверяет только себе…

Платформа, трапеция, трапеция, платформа. На тренировках мама оттачивала свои движения, повторяя их тысячи раз, крутилась в воздухе, как сирена, а потом, в последний момент, хваталась за перекладину.

Часто, по вечерам, когда закрываю глаза, я вижу, как она кружится в темноте – белая кожа, гибкое тело, светящееся силой и любовью.

Но в детстве я не понимал, насколько опасно выступать без страховки. Она ведь была моей мамой. С ней ничего не могло случиться.

Папа смотрел на нее с улыбкой, но я видел, что он очень сильно переживает. Тогда-то я в полной мере почувствовал, как сильно он ее любит. И подумал, что, когда вырасту, тоже хочу испытывать такие чувства.

Грохот роликов и тишина. Все затаили дыхание.

И вот, начало.

Без защитной сетки. Внизу только пустота цирковой арены – песок, крошки осыпавшегося грима клоунов да остатки конского навоза.

Трюки все сложнее и сложнее.

Мадам Бальцелли смотрит на нее, как загипнотизированная, нос, похожий на клюв, задран вверх, глаза удивленно блестят. После представления она уж точно пойдет к директору, отстегнет ему кругленькую сумму и заберет нас к себе в цирк, в более достойное место, да.

Мама никогда не ошибалась. Не ошиблась она и в этот раз. Действительно не ошиблась. Привела зрителей в восторг тройным сальто-мортале назад, с легкостью щегла приземлилась на платформу. Мы знали, что выступление закончено, техники зажгли свет, и зал разразился овацией.

Но мама не собиралась останавливаться.

Я не знаю, почему она захотела показать еще один трюк, безрассудный, рискованный. Может, просто перестаралась в попытке убедить Бальцелли взять нас к себе. Может, ею двигало тщеславие. А мне порой кажется, что она надеялась одним прыжком перескочить из унылой реальности в мир своей мечты.

Мама сосредоточенно развела руки в стороны, жестом попросила техников притушить свет.

И снова прыгнула на трапецию.

Я услышал, как пробурчал отец: «Она что, хочет сделать сальто назад прогнувшись?! Боже, зачем…», и сильнее сжал его руку.

Перед нами, словно в замедленной съемке, разворачивалась трагедия.

Мама оттолкнулась от трапеции – нервы и мышцы напряжены до предела. Но вторая трапеция качалась не в такт ее прыжку. Мама попыталась схватиться за нее, но не дотянулась. Не хватило