В грозу - Борис Семёнович Неводов

крохотными, мягкими, еле обозначенными копытцами и, опасаясь оторвать их от туловища, еще находящегося во чреве коровы, потянула к себе.

— Сильнее! Видишь, корова не жилится, устала. Тяни, говорю! — крикнул он сердито.

Шаров действовал уверенно. Его руки уже были по локоть в крови, кровью были вымазаны пиджак, шапка, даже лицо. От напряжения он прерывисто дышал, на лбу выступили крупные капли пота.

— Сейчас голова выйдет… Тяни, что бросила! А, бестолочь!

И снова Анна Степановна не обратила внимания на грубость. Она послушно выполняла все распоряжения, не вникая в их смысл. Тянула теленка за ноги, гладила корову по шее, успокаивала, зачем то совала ей в рот между стиснутыми рядами зубов щепку, вздыхала, охала, переживая такое волнение, как если бы роды происходили в ее семье, у близкого человека. Когда вышла наружу голова, Шаров коротко сказал:

— Все! — Обхватил двумя руками туловище теленка, и в следующий миг Зоренька облегченно, протяжно вздохнула, а около ее ног, на соломе, в луже воды и крови, слабо мыча и суча тоненькими ножками, зашевелился мокрый теленок. Анна Степановна нагнулась к нему, приговаривая ласковые слова, принялась обтирать его полой шубейки.

— Зря, — сказал Шаров. Он был прежний — невозмутимый, флегматичный, каким она его всегда знала, — одежду попортишь. Соломой оботри. «Место» выйдет — выбрось.

— Знаю, — ответила Маслова, вновь обретая сейчас, когда уже все кончилось, свою обычную уверенность.

Домой Анна Степановна возвращалась к полудню. Слегка болела от усталости голова, но настроение было приподнятое, бодрое.

День стоял морозный. Легкая дымка тумана, заволакивая небо, низко висела над селом. Кое-где запоздавшие хозяйки еще топили печь; белый дым, не колеблясь, медленно поднимался ввысь и расплывался пышным облаком. Казалось, над избами, упираясь вершинами в задернутое туманом небо, стоят огромные, раскидистые, опушенные инеем деревья.

Анна Степановна шла медленно по улице, с наслаждением вдыхая морозный воздух. Она испытывала удовлетворение человека, совершившего полезное, нужное дело. Все обошлось благополучно, гораздо лучше, чем ожидала. Когда все кончилось, и она отнесла теленка в загороженный угол, Шаров сказал:

— Дело у тебя пойдет, Степановна, — потом нерешительно хмыкнул, добавил, — а за «дуру», того, не взыщи. Под горячую руку.

Вспомнила этот разговор, улыбнулась.

«Чудак, медведь».

Под ногами звонко хрустел снег и этот снег, и посеребренные морозом вороха соломы на окнах изб, и надетые на крыши пушистые снеговые шапки, и этот медленно поднимающийся к небу дым — все белое, чистое несказанно умиляло, проникало в самое сердце. Пахнуло родным, давно забытым, уходящим в далекое детство, чем-то близким, знакомым, что давно — давно утратила, что силилась вспомнить ткачиха и не могла. Все дышало покоем, умиротворением, это трогало Анну Степановну.

— Как хорошо! — произнесла она, невольно замедляя шаг.

* * *

Дома ее ждали с нетерпением. Сашенька, Максим, сваха, тетка Аграфена и еще какие-то женщины и незнакомые мужчины толпились в избе, все принаряженные, довольные, с сияющими, радостными лицами. Тетка Наталья уже изрядно хватила, щеки ее разрумянились, глаза посоловели. Она кинулась раздевать Анну Степановну, стащила шубейку, стиснула в объятиях, обдавая запахом водки:

— Желанная моя свашенька! Что припозднилась, все жданки прождали. В горле пересохло, смочить надо бы, а без тебя как начинать. Садись скорее, садись.

На столе, покрытом розовой с яркими цветами скатертью, чинно расставлены расписные чашки, граненые стаканчики, тарелки, тут же лежали старательно отчищенные ножи и вилки; нежно-голубой графин отсвечивал, как бьющая с гор струя. Вся эта утварь хранилась еще со времен свадьбы самой Натальи.

Пока Анна Степановна умывалась да прихорашивалась, тетка Аграфена и Ксаша гремели у печки ухватами. На столе, исходя паром, появились свадебные блюда: жирные щи с бараниной и огромный, с колесо, мясной пирог с такой подрумяненной аппетитной коркой, что Анна Степановна только ахнула:

— Ну, мастерицы!

Она только сейчас вспомнила, что ничего не ела с самого утра и, предвкушая сытную еду, села за стол.

Пришел Червяков, его шумно приветствовали и усадили на почетное место, рядом с Анной Степановной. По другую сторону уселся, считая себя тоже знатным гостем, Петр Петрович Перепелица. Маслова с удовольствием ела все, что подавали. А подавали, как и полагается на всякой приличной свадьбе, обильную и разнообразную пищу. После щей и пирога последовала жареная баранина с картошкой, потом пшенная каша, густо сдобренная растопленным маслом, потом блины, политые сладкими сливками, потом пареная тыква, потом (тоже пареная) нарезанная ломтиками сахарная свекла и снова пирог, на этот раз — с сушеной поздникой, и мед, и соленые арбузы, и сушеная душистая дыня.

Анна Степановна потеряла счет блюдам и не могла понять, чем руководствовались хозяйки, когда вслед за жареной бараниной на стол была подана огромная сковорода с блинами.

«Неужели и это одолеют?» — думала она, поражаясь аппетиту сидящих за столом гостей. Но блины исчезли так же, как и баранина, и пироги. И сама она, возбужденная общим оживлением, накладывала на тарелку и пирог, и блины, и кашу — все было сытно, сладко, жирно. И все это незаметно поедала, отгоняя мысль, что подобное излишество в ее годы даром не пройдет. Разгоряченная водкой, шутила, смеялась, посматривала на молодых и, вспоминая старинку, задорно кричала:

— Горько!

Сидящий рядом Петр Петрович усердно угощал, стараясь показать себя благовоспитанным человеком, умеющим держаться в любом обществе. Подкладывая на тарелку Анны Степановны крупные ломти соленого арбуза, говорил:

— Завидую и преклоняюсь. Вы — цельная, сильная натура. Вас питает неиссякаемый источник воли, вы из народа. А я — изгой, Анна Степановна, не найду себе места на земле.

Маслова, не совсем понимая, о чем он говорил, отстранялась от него, хлопала слегка по руке.

— Не тоскуй, Петр Петрович, живи, кой дьявол тебе мешает!

Перепелица сокрушенно качал головой.

— Жизнь моя гаснет, Анна Степановна. Где вы мечты, где грезы юности? В последнем классе гимназии мы издавали рукописный журнал. Я подавал надежды, писал стихи. Мне говорили — поэт! А потом захлестнула мутная житейская волна.

Анна Степановна толкала его в бок, кричала, хохоча:

— Перестань, не смеши, Петр Петрович. Женись, найди хозяйку, вот тетка Наталья…

Наталья, услыхав о чем речь ведут, откликнулась с другого конца стола:

— Загрызу, не вытерпит, — и залилась пьяным смехом.

Петр Петрович щурил близорукие глаза:

— Ах не то, совсем не то.

Сидящий с другой стороны Червяков пытался поддержать солидный разговор:

— Породнилась с нами, мужиками, Анна Степановна, теперь дочка твоя кто? Колхозница, мужичка. Она — наша, так-то. И тебе, стало быть, корни надо в землю пускать. Бригадиром назначу, ей богу, хочешь ферму отдам, заведывай, а Шарова — отставлю.

— Будет болтать, — останавливала его Анна Степановна. — Пей. Пей, говорю!

Чувствуя приятную истому от тяжести в желудке, она временами впадала в