В грозу - Борис Семёнович Неводов

агронома, она как бы опять делала угодное сыну, — только Маслова внимательно прочитала брошюры, где подробно описывались опыты передовых хозяйств по раздою коров. И с поразительным рвением стала применять рекомендованные способы.

Чтение брошюры не прошло даром. Зоренька заметно прибавила молока, и это порадовало Маслову, на время отвлекло от горестного раздумья. Порой ей начинало казаться, что ничего не было: ни вызова в сельский совет, ни сообщения Мочаловой, все осталось попрежнему. Вот откроется дверь, на пороге появится Виктор и со своей лукавой усмешкой спросит: «Ну, как без меня жила, мать, как работала?» Тогда-то она и ответит ему: «Гляди, сынок, суди сам, родной». Ее постоянно занимала эта мысль, она даже как-то сказала Ксаше:

— Не верится. В уме одно держу, а в сердце другое. Ах, Витенька, Витенька…

Ксаша грустно покачала головой.

— И меня и себя напрасно тревожите. Мертвые не возвращаются.

Из этого состояния оцепенения Анну Степановну вывела весть о занятии советскими войсками родного города. В сельском совете, куда она зашла за справкой о составе семьи, Мочалова прочитала специальный выпуск сообщения Советского информбюро.

— Что теперь скажешь, Анна Степановна? — спросила весело Мочалова.

На постаревшем осунувшемся лице ткачихи впервые за много дней появилась улыбка:

— Я этого ждала. Все дни, как завороженная ходила. Сердце ноет, а в душе знаешь, будто кузнечики тоненько-тоненько звенят. Не напрасно Витенька головушку положил. Придет время вся полоненная земля будет опять нашей, советской. Вернутся к матерям сыны, а мой Витенька… — не договорила, отвернулась.

— Вот и расстроилась, слезами горю не поможешь.

— Я и не плачу, — ответила обычным голосом Маслова, — а все же обидно. Когда немца одолеем, пир будет большой на всю землю русскую, должен быть такой пир. Сойдутся в одно место народы, все, кто немца бил: и украинцы, и грузины, и белоруссы, и киргизы. Сядут за большие, большие столы в саду — читала я где-то, пир такой в древние времена устраивали. На почетном месте — русские богатыри. Им особая честь и слава. Мечтаю так. Мечтать ведь можно, Марья Тимофеевна?

— Хорошая мечта.

— Много будет народа, а моего Витеньки не будет на том пиру. — Помолчав, спросила: — как советуешь, собираться нам или обождать?

— Куда? — не поняла Мочалова.

— Домой, к себе.

Мочалова рассмеялась.

— С нами поживи, поработай. Рано еще думать о возвращении.

Маслова промолчала, но, вернувшись домой, сказала Ксаше:

— Постирать белье надо, да починить одежонку детишкам. Будем потихоньку собираться.

Теперь ее думы раздвоились: и о ферме, как удой повысить, как телят сберечь размышляла, и к дому, на старое насиженное место душой рвалась. При мысли о родном городе сердце сладостно замирало.

Как-то заглянул Петр Петрович. Сидел, положив ногу на ногу, и пространно философствовал о бренности жизни и жалком человеческом уделе.

— Обидно, Анна Степановна, очень обидно, я вас понимаю. Столько забот, волнений — и — на, в один миг нет ничего, все пропало, все исчезло. Ужасно! В юности я дружил с молодым человеком. Умница, красавец, единственный сын богатых родителей. Кончал политехнический институт. Влюбился в чудесную девушку, пользовался взаимностью, сделал предложение, был благосклонно принят. Счастье стучалось в его дверь. И вот за два дня до свадьбы отправились мы всей компанией в лес на пикник, и там, шаля с наганом родственника-офицера, мой друг нечаянно застрелился. Как глупо! Ну, зачем, спрашивается, жил, учился, любил, думал? Нелепо наша жизнь устроена, ах, как нелепо!

Анна Степановна молчала, хмуро сдвинув брови. Когда ушел, сказала Ксаше:

— Не люблю его, что хочешь делай, не люблю. Будто из кусочков склеен, того гляди рассыплется.

Заходила тетка Наталья, по-родственному сокрушенно вздыхала, охала, принималась плакать:

— Не знала его, в глазыньки не видала, а жалко, вот как жалко.

Анна Степановна строго прервала ее:

— Не надо плакать, не люблю я этого, — и, желая переменить разговор, спросила более мягким тоном: — О Максиме что слыхать, как они там?

— Что им, — ответила, утирая глаза, тетка Наталья, — живут, работают. Твоя Сашенька старается, впереди всех идет.

— Мои все такие, что взять Алексея, что Виктора, всегда впереди.

Однажды вечером заглянул Шаров.

Анна Степановна диктовала письмо мужу. Напротив за столом сидела Ксаша и, низко склонив голову, писала:

«Еще сообщаю тебе, — диктовала Маслова, — что я попрежнему работаю на ферме. Из моего десятка отелилось уже шесть коров…» — Написала?

— Шесть коров, — повторила Ксаша.

— Пиши дальше: «У одной коровы по имени Зоренька загрубело вымя, — пусть знает, что у нас делается, — сама я виновата, не выдаивала молоко. Пришлось с Марией Поленовой, тоже ткачихой, ты ее должен помнить…»

В это время и вошел запорошенный снегом Шаров.

— Еще здравствуйте.

Он долго отряхивался у порога, счищал веником снег с валенок, потом сел на сундук у двери, неспеша свернул самокрутку. На колени положил шапку, под шапкой — завернутый в тряпицу сверток.

— Буран, — сообщил Шаров после раздумья, — метет, — добавил он и замолчал, считая, что тема разговора вполне исчерпана.

Как вошел, как сел на сундук, все в избе почувствовали неловкость. Анна Степановна оборвала на полуслове диктовку письма, Ксаша положила на стол ручку, плотнее закуталась в теплый платок. Дети притихли и таращили удивленные глаза на сумрачного дядю. Только сам он не чувствовал этой неловкости. Дымил с непринужденным видом, явно намереваясь просидеть так — неподвижно и молча — долго, хотя бы весь вечер, всю ночь.

«Зачем пришел?» — недоумевала Маслова.

— Старику своему пишу, — сказала она, желая завязать разговор, — три месяца в партизанах пропадал, ни слуху, ни духу, а как город отбили, объявился; опять завод налаживают, мастер он у меня. Пусть знает, как работаем.

Шаров покосился на письмо.

— Про удой напиши.

— Пишу, и как мы с Поленовой вымя у коровы разминали. Мало Зоренька дает молока. Почему?

— А корма какие! — ответил Шаров.

Они беседовали о разных делах: о кормежке скота и уходе за телятами, о раздое и времени случки. Она — потомственная старая ткачиха, у которой четыре поколения занимались ремеслом ткачей, и он — крестьянин-земледелец, чьи прадеды испокон века обрабатывали землю. Тускло горела керосиновая лампа на столе, чадил фитиль и гас: керосин был смешан с водой. Уже детишки угомонились на печке, уснула за перегородкой Аграфена, уже Маслова, не стесняясь гостя, раза два громко зевнула, уже на полу, у печки валялась горка обкуренных козьих ножек и было переговорено обо всем, а Шаров сидел неподвижно на сундуке и курил. Наконец, встал, нахлобучил шапку:

— Никак засиделся. Пойду, прощай, — и взялся за дверную скобу. На сундуке остался сверток.

— Сверток забыл, — напомнила Маслова.

Шаров обернулся, на лице его была написана растерянность.

— Это тебе баба прислала, детишкам, — отворил дверь и шагнул за порог.

Недоумевая