В грозу - Борис Семёнович Неводов

— Часы, — произнесла Катерина.

Все подались вперед, вытянули шеи, пытаясь получше рассмотреть. Анна Степановна держала на ладони золотые дамские часы.

— Подарок сыновний. Когда исполнилось двадцать пять лет совместной жизни с моим стариком, — продолжала она, — сложились наши сыны и подарили часы эти. Не расставалась я сними, на груди носила. Велик был соблазн отнести в трудный год на базар, на муку да на масло сменить. Удержалась. «Нет, погоди, говорила себе, придет день, часы больше понадобятся». И вот день этот настал. Черный ворон налетел на нас, наше тело клюет, землю поганит, детей наших губит. Сейчас ли золото беречь, сейчас ли жалеть, когда там жизни молодые, как береста на огне горят. — Голос ткачихи дрогнул, она повернулась лицом к Червякову, — бери, товарищ председатель, дар материнского сердца. Пусть это золото снарядами обернется, пулями отольется, пусть сыны наши бьют, не щадя, фашистов, давят их, гадов.

Она протянула часы Червякову, тот бережно принял, пожал ей руку.

— Такое теперь время, такое время, — произнес он взволнованно, — разве пожалеешь.

Маслова шла на свое место, провожаемая взглядами. Ее перехватила Мочалова, обняла, поцеловала:

— Хорошая моя, — произнесла она сдавленным голосом.

К Масловой с протянутой рукой тянулся через парту Перепелица.

— Вашу руку! Минин! — декламировал он, — патриотический порыв! Анна Степановна, потрясен. Боже мой, где мои золотые часы!

— Садись, — зашикали на него, — на слова только горазд, небось не отдал бы…

— Я! — запротестовал Перепелица, — клянусь!

— Тише, Евдокия что-то сказать хочет.

— Граждане, — заговорила по своему обыкновению громко Евдокия, — теперь нам что же делать? Золотые часы вот так взяла и выложила. Ведь это же корова! — вскрикнула она в отчаянии.

Червяков не удержался, захохотал:

— Ты бы не отдала.

— Корову? — Евдокия была ошеломлена такой мыслью.

— Жалко, — отозвалась Маслова, — это потому, что у тебя на фронте никого нет.

— Да разве я не человек, — запальчиво ответила Евдокия, — разве я не понимаю что к чему. Пиши — пуд!

— Оторвала, — усмехнулся Червяков, — людей не смеши, Евдокия. У Катерины детей полна изба и то три пуда записала, а ты…

Началось то, чего он не хотел — уговоры. Евдокия клялась и божилась, что больше «ну вот ни столечко» дать не может. Червяков обозлился, в сердцах крикнул:

— И не надо! Ничего не надо, без тебя обойдемся.

Евдокия опешила:

— То-есть, как не надо?

— Так. Красная Армия и без твоего пуда как-нибудь провоюет.

— Три пуда дам, пять, — Евдокия совсем растерялась.

— Ничего от тебя не надо. Мы не попрошайничаем.

В комнате наступила тишина. Взгляды всех были обращены на Евдокию. Она сидела красная, потная.

— Центнер пиши, председатель, — сказала она, чуть не плача, — центнер пшеницы.

— Кто еще желает? — спросил Червяков, не обращая на нее внимания.

Евдокия всхлипнула:

— Да что же это такое, господи!

Анна Степановна посмотрела на разгоряченное лицо Евдокии, вспомнила разговор о молоке и галошах и ей сделалось очень грустно.

IX

У Масловой онемели пальцы, затекли ноги, ныла спина. А вымя у Зореньки — набухшее, огромное — было еще тугое и плотное. Молоко в дойнице пенилось, пузырилось, от него шел приятный пряный запах.

— Когда конец, Зоренька? Совсем замучила. Раздоила тебя и сама не рада.

Маслова приостановила дойку, вытерла тыльной стороной ладони проступивший на лбу пот.

— Ну, ничего, отнесем полны дойницы в молочную, Шаров хмыкнет, скажет: «Опять впереди Степановна». Опять! Евдокия, конечно, рассердится: «Подвох, скажет, подвох». И пускай сердится. Позлим Евдокию, а? Позлим! Пусть и она надаивает, пускай добивается, правда?

Анна Степановна снова взялась за доение. Корова стояла спокойно.

В молочную Маслова пришла последней. Доярки уже собрались, сидели на скамьях, терпеливо ожидали, когда Шаров объявит дневной удой. Маслова поставила дойницы на пол, у стола, за которым сидел Шаров, шумно вздохнула:

— Устала. Задает Зоренька зорю.

Евдокия зыркнула глазами в дойницу, поджала губы. На одутловатом ее лице отразились досада и презрение. Она не хотела и вида подать, что ее интересуют и, тем более, беспокоят удои масловских коров. Но не могла подавить зависть:

«Опять ткачиха верх возьмет. Ну, постой, спесь сшибу, я тебя поставлю на правильную линию».

По правде сказать, Евдокии было совершенно безразлично — сколько дает молока Ласточка или Зоренька, но слышать ежедневно сообщение Шарова о рекорде масловской Зореньки — было сверх ее сил. Да разве можно это перенести!

Вот и сегодня, после замера молока, Шаров помусолил карандаш, выпачкав губы фиолетовыми пятнами, записал в книгу удой и засопел:

— Маслова передом.

Евдокия фыркнула:

— Тут что-то неладно, ей-богу. Корма одни, водопой один, и уход, — откуда удои разные? Моя ли Ласточка не молочная! На выставку в район ходила, а тут на-ка: «Маслова передо́м»…

Шаров даже не взглянул на нее.

Евдокия не унималась:

— Переметнулся заведующий на сторону фабричных. Поблажку им всякую оказывает. Я гляжу-гляжу, да и пожалуюсь.

— Кому?

— Найду.

— Зачем сердишься, — попыталась ее успокоить Маслова, чувствуя себя вроде виноватой перед Евдокией, — принеси завтра больше молока, радоваться буду.

— И принесу, думаешь твоя только Зоренька — корова, а у остальных собаки. Принесу!

И действительно, дня через два принесла Евдокия полную дойницу, прямо на стол перед Шаровым поставила.

— Куда! — запротестовал тот.

— Гляди, от Ласточки.

Шаров повел бровями:

— Это еще так-сяк.

Евдокия посмотрела торжествующе на стоявшую рядом Маслову: что, мол, взяла!

Маслова была сдержанна.

— Побила меня, на то и соревнование. Нынче — ты, завтра — снова я.

Евдокия ухмыльнулась.

— А бывало не приступишься, совсем затоптала.

На следующий день Ласточка еще больше дала молока. Шаров удивился.

— Ишь ты, — протянул он.

Евдокия ликовала:

— Думали Евдокию без варежек взять. Врете, она — как ёж, не дается.

А на третий день Поленова случайно увидела, каким способом Евдокия увеличивала удои своей рекордсменки: из дома в бадейке приносила молока да и подливала в дойницу.

Маслова только руками развели:

— До чего только народ не додумается. Кого обманываешь? Себя же, своих подруг. Нет, ты на чистоту действуй, старайся от коровы взять молока до последней капли. Раздаивай ее ненасытную, раздаивай брюхатую.

— Сама знаю, что делаю, — негодовала Евдокия. — Может, молоко домашнее я для вкуса прибавляла. Слава богу, пять лет на ферме.

— А я — пять месяцев, обидно, правда? Что же делать!.. Была у нас на фабрике старая ткачиха, лет тридцать работала, а незадолго до войны из ремесленного училища пришли девушки, одна такая понятливая да толковая. Сделали ее бригадиром, старая ткачиха к этой девушке под начало попала — и ничего, не обижалась.

— А ну вас… с вашими фабриками и ткачихами! Соревнование, рекорды, тьфу! Ничего этого не знаю и знать не хочу.

Но не могла уже Евдокия выбиться из