В грозу - Борис Семёнович Неводов

в пять уменьшились. А ныне война серьезнее, на селе почти одни женщины, а сеять хотят больше прошлогоднего. Артель! Все наше государство — большая артель, попробуй-ка, одолей ее. Один, говорят, горюет, а артель воюет. Такого товарищества, как у нас, в миру нигде никогда и не бывало.

— Это правда, — согласилась Трегуб.

* * *

Анна Степановна сидела рядом с Трегуб и внимательно слушала докладчика. Тучный, с нездоровым дряблым лицом, заведующий областным земельным отделом подробно рассказал, на сколько процентов убавилось в области лошадей и овец и на сколько увеличилось поголовье рогатого скота и свиней, сколько сдано государству мяса и шерсти. Он говорил долго, приводил цифры, называл фамилии лучших животноводов, обстоятельно сообщал о том, чего ждет страна от деревни.

И снова, как тогда, на заседании колхозного правления, поразило Маслову многообразие творимых в деревне дел. И снова увидела она, как труд простых и незнаемых людей чудесным образом вплетается в великую народную борьбу, укрепляя растущие силы воюющей страны. После перерыва, в прениях выступил благообразный старик — конюх, затем высокий угрюмый чабан, заробевшая телятница, и каждый из них по-своему, каждый по-разному говорил в сущности об одном: что сделано в их колхозе, в их деревне для разгрома врага. И перед мысленным взором ткачихи стали возникать картины деревенской жизни:

…в степи пасутся отары овец. Женщины длинными кривыми ножницами стригут шерсть. Связанные животные лежат покорно на примятой траве. Шерсть сваливается клубками. Старый чабан собирает ее граблями и потом, прижимая к груди, как охапку сена, несет к себе в землянку и бережно складывает в ларь. И вот огромные, спрессованные, зашитые в белый холст тюки шерсти доставлены на станцию железной дороги, отсюда отправлены в город на фабрику, и уже мчатся на фронт вагоны с валенками и теплыми фуфайками. И, может быть, один из ее сыновей обул сейчас эти валенки и добрым словом помянул людей, изготовивших их.

…на огороженном дворе отдыхают откормленные свиньи, сонно жмурят заплывшие жиром глазки, блаженно хрюкают. И вот огромные туши, вздетые на крюки, висят в холодильнике мясного комбината. Потом разделанные, разрубленные на куски, сдобренные специями и приправами, приготовленные опытными мастерами-кулинарами поступают в экспедицию тысячами банок консервов, бидонами мясного бульона. Бульоном кормят больных детей и раненых, консервы, в одном составе со снарядами, идут на фронт. И, может быть, другой ее сын, сидя сейчас в блиндаже на переднем крае, откупорил банку консервов, закусил свининой и тоже добрым словом помянул тружеников далекого тыла.

Маслова окинула взглядом зал, и горячая волна восхищения и благодарности наполнила ее душу. Эти сидящие вокруг нее пастухи, доярки, конюхи, самые обыкновенные русские крестьяне буднично и просто совершали ежедневно подвиг, они все отдавали для Красной Армии, для фронта. Было приятно сознавать, что и она, старая потомственная ткачиха, в их числе, и она тоже вносит свою долю в общенародное старание. Вспомнились и свои люди — Шаров, Катерина (как-то они там без меня?) и ей захотелось рассказать съезду о том, какие это старательные труженики, как хорошо сейчас у них на ферме ладится дело.

Слово Масловой предоставили после моложавого профессора с подстриженной бородой, пространно и округло говорившего о кормах. Она не помнила, как шла между креслами к сцене, как поднялась на трибуну. Зал исчез, она смотрела на сидящих в креслах людей и не видела их. Она была одна на людях со своими мыслями.

Лет пять назад на ткацкой фабрике проходило совещание стахановцев. Так же был залит огнями зал клуба итак же в креслах сидели люди, готовые слушать ее. Она стояла на трибуне и не знала, с чего начать. Помнится, во втором ряду сидела мастер их отделения — Мария Петровна — маленькая, сухонькая женщина в очках, и Маслова, глядя на нее, заговорила легко и просто о своей работе, о том, как обслуживает четыре станка. И на миг ей представилось, что не было этих быстро пролетевших пяти лет, нет войны, никуда она не выезжала из родного города и происходит не съезд животноводов в незнакомом ей волжском городе, а совещание стахановцев на фабрике.

Анна Степановна подняла глаза, увидела сидящих в зале людей: все те же простые русские лица. И заговорила так, как говорила тогда, пять лет назад, на рабочем собрании:

— У нас на фабрике такой был заведен порядок: если договорились делать что-нибудь — так без отказа.

Сидящий за столом в президиуме черноволосый член правительства, с орденом в петлице, повернул в ее сторону голову. На нее смотрел и докладчик, болезненный, полный человек, сидящий рядом с черноволосым. Ее слушали в президиуме, слушали в зале. На мгновенье Маслову охватила оторопь: «А вдруг не то скажу, что надо? Запнулась было, но черноволосый подбадривающе кивнул головой, и она продолжала. Рассказала обо всем: о производственном совещании, и о первой дойке, и как Зоренька опрокинула дойницу, и как заболели телята и их отпаивали черным кофе с молоком; упомянула и Евдокию.

— Сказать вам по секрету, товарищи, где я коров раньше видела? На скотных базарах! Боялась, ну-ка, думаю, рогами подцепят. Городские мы люди. Но попала на ферму, сказала себе: «Назначили тебя, Анна, дояркой, не ударь лицом в грязь, покажи, что такое рабочий класс». И теперь могу сказать, товарищи, Евдокию опережаю. Злится, ух злится, а мне это и надо. Злая она лучше работает, тянется за мной, и такие у нас пошли удои — больше нашего ни в одном колхозе нет.

— Как этого достигли, расскажите, — попросил черноволосый.

— Как? Наш заведующий Шаров — особенный человек. Утром начнет обуваться, к обеду обуется, зато так сапоги оденет, — потом с ноги не стащит. Все устроил, что советовали ему. Человек не гордый, только надо умеючи повести дело, чтобы не заметил, что его подталкивают, а будто он сам догадался. У каждого человека, как бы это сказать, вроде жилы слабой, найди эту жилу, и человек обернется к тебе всей душой, всем сердцем к тебе потянется. Катерина! Скажи ей ласковое слово, похвали — разорвется, сделает. А Евдокию, эту подзадорить надо, обозлится, рога чорту свернет.

Масловой долго и шумно аплодировали. Сидящие в зале доярки и телятницы, конюхи, чабаны признавали за ней, старой ткачихой, право считаться лучшим животноводом.

Когда вернулась на место, Трегуб похвалила:

— Замечательно говорила.

— Ну? — не поверила Маслова.

— Честное слово, лучше всех.

XI

Занавес медленно опустился. Маслова сидела неподвижно, устремив глаза на сцену, где только что хор певцов, одетых в старинные одежды, славил великий русский народ.

— Понравилось? — спросила Трегуб.

— И не говори… сказка.

— Это не сказка, а