Белла Ахмадулина - Белла Ахмадулина

«Постоялец вникает в реестр проявлений…»

Постоялец вникает в реестр проявленийблагосклонной судьбы. Он польщён, что прощён.Зыбкий перечень прихотей, прав, привилегийисчисляющий – знает, что он ни при чём.Вид: восстанье и бой лежебок-параллелей,кривь на кось натравил геометра просчёт.Пир элегий соседствует с паром варений.Это – осень: течет, задувает, печёт.Всё сгодится! Пришедший не стал привередой.Или стал? Он придирчиво список прочтёт.

Вот – читает. Каких параллелей восстанье?Это просто! Залив, возлежащий плашмя,ныне вздыблен. Обратно небес нависаньевоздыманью воды, улетанью плаща.Урождённого в не суверенной осанке,супротивно стене своеволье плюща.Золотится потатчица астры в стакане,бурелома добытчица рубит с плеча.Потеплело – и тел кровопьющих останкимим расплющил, танцуя и рукоплеща.

Нет, не вздор! Комаров возродила натура.Бледный лоб отвлекая от высших хлопот,в освещенном окне сочинитель ноктюрнаграциозно свершает прыжок и хлопоки, вернувшись к роялю, должно быть: «Недурно!»говорит, ибо эта обитель – оплотодиноких избранников. Взялся откудаздесь изгой и чужак, возымевший апломбмолвить слово… Молчи! В слух отверстый надулорознью музык в умах и разъятьем эпохна пустых берегах. Содержанье недугане открыто пришельцу, но вид его плох.

Что он делает в гордых гармоний чужбине?Тридевятая нота октавы, деталь,ей не нужная, он принимает ушибы:тронул клавишу кто-то, охочий до тайн.Опыт зеркала, кресел ленивых ужимки —о былых обитаньях нескромный доклад.Гость бормочет: слагатели звуков, ушли вы,но оставили ваш неусыпный диктант.Звук-подкидыш мне мил. Мои струны учтивы.Пусть вознянчится ими детёныш-дикарь.

Вдоль окраины моря он бродит, и резоксилуэт его черный, угрюм капюшон.Звук-приёмыш возрос. Выживания средствомпрочих сирых существ круг широкий прельщён.Их сподвижник стеснён и, к тому же, истерзанупомянутым ветролюбивым плащом,да, но до – божеством боязливым. О, если бне рояль за спиной и за правым плечом!Сочинитель ноктюрна следит с интересомза сюжетом, не вовсе сокрытым плющом.

Черемуха белонощная

«Мне дан июнь холодный и пространный…»

Мне дан июнь холодный и пространныйи два окна: на запад и восток,чтобы в эпитет ночи постоянныйвникал один, потом другой висок.

Лишь в полночь меркнет полдень бесконечный,оставив блик для рыбы и блесны.Преобладанье прйзелени нежнойглавенствует в составе белизны.

Уже второго часа половина,и белой ночи сложное пятнов её края невхожего павлинав залив роняет зрячее перо.

На любованье маленьким оттенкомуходит час. Светло, но не рассвет.Сверяю свет и слово – так аптекарьто на весы глядит, то на рецепт.

Кирьява-Лахти – имя вод окольных,пред-ладожских. Вид из окна – ушёлв расплывчатость. На белый подоконникбудильник белый грубо водружён.

И не бела цветная ночь за ними.Фиалки проступают на скале.Мерцает накипь серебра в заливе.Синеет плащ, забытый на скамье.

Четвертый час. Усилен блеск фиорда.Метнулась птицы взбалмошная тень.Распахнуты прозрачные ворота.Весь розовый, в них входит новый день.

Ещё ночные бабочки роятся.В одном окне – фиалки и скала.В другом – огонь, и прибылью румянцапозлащена одна моя скула.

Черёмуха белонощная

Черемухи вдыхатель, воздыхатель,опять я пью настой её души.Пристрастьем этим утомлён читатель,но мысль о нём не водится в глуши.

Май подмосковный жизнь её рассеяли сестрорецкий позабыл июнь.Я снегирем преследовала север,чтобы врасплох застать её канун.

Фиалки собирала Сортавала,но главная владычица камнейещё свои намеренья скрывала,ещё и слуху не было о ней.

И кто она? Хоть родом из черёмух —не ищет и чурается родства.Вдоль строгих вод серебряно-чернёныхиз холода она произросла.

Я – вчуже ей, южна и чужестранна.Она не сообщительна в цвету:нисколько задушевничать не стала,в неволю не пошла на поводу.

Рубаха-куст, что встрёпан и распахнут,ей жалок. У неё другая стать.Как замкнуто она, как гордо пахнет —ей не пристало ноздри развлекать.

Когда бы поэтических намёковбыл ведом слог красавице моей, —ей был бы предпочтителен Набоков.А с челядью – зачем якшаться ей?

Что делать мне? К вниманию маньякачерёмуха брезглива и слепа.Не ровня ей навязчивый менялазапретных тайн на мелкие слова.

Она – бельмо в моих глазах усталыхи кисея завесы за окном:в её черте, в урочище русалокбыл возведён бледно-зелёный дом.

Дом и растенье призрачны на склонегоры, бледно-зелёном, как они.Все здесь бледны, все зелены, но вскорепорозовеет с правой стороны.

Ночного света маленькая убыль.Внутри огня, помоста на краю,с какой тоской: – Она меня не любит! —я голосом Сальвини говорю.

Соцветья суверенные повисли,но бодрствуют. Кому она верна?Зачем не любит? Как её по-финскизовут? С утра спрошу у словаря.

…Нет надобного словаря в читальне.Не утерпевшей на виду не быть,пусть имя маски остаётся в тайне —не Блоку же перечить и грубить.

Записку мне послала Сортавала.Чья милая, чья добрая рукадля блажи чужака приоткрывалародную одинокость языка?

Всё нежность, нежность. И не оттого лирастенье потупляет наготупред грубым взором? Ведь она – туоми.И ку́ива туоми, коль в цвету.

Туоми пу́ – дерево. Не легчеот этого. Вблизи небытияответствует черёмухи наречье:– Ступай себе. Я не люблю тебя.

Ещё свежа и голову туманит.Ужель вся эта хрупкость к сентябрюна ягоды пойдет? (Туоме́нма́рьят —я с тайным раздраженьем говорю.)

И снова ночь. Как удалась мгновеньютакая закись света и темна?Туоми, так ли? Я тебе не верю.Прощай, Туоми. Я люблю тебя.

«Вся тьма – в отсутствии, в опале…»

Вся тьма – в отсутствии, в опале,да несподручно без огня.Пишу, читаю – но лампадынет у людей, нет у меня.

Электрик запил, для элегийтем больше у меня причин,но выпросить простых энергийне удалось мне у лучин.

Верней, лучинушки-лучиныне добыла, в сарай вошед:те, кто мотиву научили,сокрыли, как светец возжечь.

Немногого недоставало,чтоб стала жизнь моя красна,веретено моё сновало,свисала до полу коса.

А там, в рубахе кумачовой,а там, у белого куста…Ни-ни! Брусникою мочёнойприлежно заняты уста.

И о свече – вотще мечтанье:где нынче взять свечу в глуши?Не то бы предавалась тайнедуша вблизи её души.

Я б села с кротким рукодельем…ах, нет, оно несносно мне.Спросила б я: – О, Дельвиг, Дельвиг,бела ли ночь в твоём окне?

Мне б керосинового светазелёный конус, белый круг —в канун столетия и лета,где сад глубок и берег крут.

Меня б студента-златоустапленял мундир, пугал апломб.«Так говори, как Заратустра!» —он написал бы в мой альбом.

Но всё это пустая грёза.Фонарик есть, да нет в нём сил.Ночь и электрик правы розно:в ночь у него родился сын.

Спасибо вечному обмену:и ночи цвет не поврежден,и посрамленному Амперусоперник новый нарождён.

После полуночи темнеет —не вовсе, не дотла, едва.Все спать улягутся, но мне ведьпривычней складывать слова.

Я авторучек в автолавкебольной букет приобрела:темны их тайные таланты,но масть пластмассы так бела.

Вот пальцы зоркие поймалибег анемичного пера.А дальше просто: лист бумагичуть ярче общего пятна.

Несупротивна ночи белойнеразличимая строка.Но есть светильник неумелый —сообщник моего окна.

Хранит меня во тьме короткой,хранит во дне, хранит всегдачерёмухи простонароднойвысокородная звезда.

Вдруг кто-то сыщется и спросит:зачем при ней всю ночь сижу?Что я отвечу? Хрупкий отсвет,как я должна, так обвожу.

Прости, за то прости, читатель,что я не смыслов поставщик,а вымыслов приобретательчерёмуховых и своих.

Электрик, загулявший на ночь,сурово смотрит на зарюи говорит: «Всё сочиняешь?» —«Всё починяешь?» – говорю.

Всяк о своём печется светеи возгорается, смеясь,залатанной электросетис вот этими стихами связь.

«Всё шхеры, фиорды, ущельных существ…»