Собрание сочинений. Т. 9. Дамское счастье. Радость жизни - Эмиль Золя

— Я не господь бог! — воскликнул он, когда Лазар стал упрекать его, негодуя на бессилие медицины.

Привязанность доктора Казенова к Полине проявлялась у него в виде подчеркнутого грубоватого цинизма. Сердце этого высокого, сухого и язвительного старика было задето. Больше тридцати лет он странствовал, переходя с корабля на корабль, обслуживая госпитали в разных концах света, где расположены наши колонии; он лечил эпидемии на борту кораблей, чудовищные тропические лихорадки, слоновую болезнь в Кайенне, укусы змеи в Индии; он видел смерть людей всех цветов кожи; он изучал действие ядов на китайцах и бесстрашно проделывал сложные опыты вивисекции над неграми. А теперь эта девчонка с ее «бобо» в горлышке так растревожила его, что он потерял сон. Железные руки дрожали, привычка к смерти не помогала преодолеть страх перед роковым исходом. Поэтому, желая скрыть свое недостойное волнение, он делал вид, будто презирает страдания. Люди рождены, чтобы страдать, стоит ли волноваться из-за этого!

Каждое утро Лазар говорил ему:

— Умоляю вас, доктор, попытайтесь что-нибудь сделать… Это так ужасно, она уже не спит ни минуты. Всю ночь она стонала.

— Но, черт побери, я-то чем виноват! — отвечал он сердито. — Ведь я же не могу разрезать ей горло, чтобы вылечить ее.

Тогда молодой человек тоже раздражался.

— Значит, ваша медицина никуда не годится.

— Никуда не годится, если механизм выходит из строя… Хинин прекращает лихорадку, слабительное очищает кишечник, при апоплексическом ударе отворяют кровь… Что до всего остального, то тут действуют вслепую. Нужно положиться на организм.

Все эти разглагольствования были вызваны гневом, он просто не знал, что делать. Обычно доктор не смел так безоговорочно отрицать медицину, хотя его долгий опыт и развил в нем скептицизм и скромность. Он часами просиживал у постели больной, наблюдал за ней, а потом уезжал, не оставив даже рецепта. Вынужденный бездействовать, он мог лишь следить за развитием абсцесса; окажется ли нарыв на миллиметр больше или на миллиметр меньше — вот от чего зависела жизнь или смерть.

Целую неделю Лазар не находил себе места от ужаса. Он тоже с минуты на минуту ждал приговора — смерти. После каждого тяжелого вздоха он думал, что наступает конец. Флегмона казалась ему живым существом, она разрасталась и закрывала трахею; если опухоль еще чуть увеличится, доступ воздуха прекратится. То, что он два года изучал медицину и плохо усвоил ее, только усиливало его страхи. Особенно выводило его из себя страдание, его возмущало, что на долю человека выпадают такие ужасные муки. Разве не чудовищны, не бессмысленны эти пытки плоти — жар, лихорадка, сведенные мускулы, когда все это обрушивается на беззащитное девичье тело, такое белое и нежное? Словно во власти навязчивой идеи, он каждую минуту подходил к кровати и расспрашивал, рискуя утомить Полину: не стало ли ей хуже? Где больно? Иногда она брала его руку и клала себе на шею: здесь нестерпимая тяжесть, давит ком раскаленного свинца. Она вот-вот задохнется. Мигрень не прекращалась. Изнуренная бессонницей, Полина непрерывно ворочалась, но не могла найти удобного положения для головы; за все десять дней с той поры, как ее начала трясти лихорадка, она не спала и двух часов. В довершение всего как-то вечером она почувствовала страшные боли в ушах. Во время этих приступов она теряла сознание, казалось, челюсти ее зажаты в тиски. Но Полина не говорила об этих муках Лазару, она проявляла удивительное мужество, так как чувствовала, что он почти так же болен, как она: пылает от ее лихорадки и задыхается от ее абсцесса. Зачастую она даже лгала и умудрялась улыбаться при сильнейших страданиях.

Вот теперь стало полегче, говорила Полина, убеждая Лазара отдохнуть немного. Ужаснее всего, что даже слюну она не могла проглотить без крика, до того распухла гортань. Лазар мгновенно вскакивал; опять началось? Снова он засыпал ее вопросами, ему нужно было знать точно, где, в каком месте болит, а она со страдальческим лицом и закрытыми глазами еще боролась, пыталась обмануть его, шепча, что это пустяки, просто защекотало в горле.

— Спи, не беспокойся… Я тоже усну.

По вечерам она разыгрывала комедию, заявляя, что ей хочется спать, и убеждая его лечь в постель. Но он упрямо бодрствовал подле нее в кресле. Ночи были такие тяжелые, что, когда спускались сумерки, Лазаром овладевал суеверный страх. Взойдет ли когда-нибудь солнце?

Однажды ночью Лазар сидел у постели Полины, как обычно держа ее руку в своей: пусть она чувствует, что он здесь рядом, что он не покинул ее. Доктор Казенов уехал в десять часов, разъяренный, заявив, что он ни за что больше не отвечает. До сих пор молодой человек тешил себя надеждой, что Полина не знает об опасности, угрожающей ее жизни. При ней говорили, что это простая ангина, хотя и очень болезненная, что она пройдет так же бесследно, как насморк. Полина казалась бодрой, спокойной и даже веселой, несмотря на страдания. Когда строили планы, говорили о ее выздоровлении, она только улыбалась. Еще сегодня ночью Лазар сказал, что, как только она поправится, они пойдут гулять к морю. Затем наступило молчание. Полина как будто уснула; но через четверть часа она отчетливо прошептала:

— Мой бедный друг, я думаю, тебе придется жениться на другой.

Он застыл, потрясенный, мурашки пробежали у него по спине.

— Почему? — спросил он.

Полина открыла глаза, в ее взгляде было мужество и покорность.

— Я прекрасно знаю, что со мной… Так лучше, по крайней мере я успею попрощаться с вами.

Лазар рассердился. Что за безумие! И недели не пройдет, как она будет на ногах. Он выпустил ее руку и под каким-то предлогом убежал в свою комнату: рыдания душили его. Там, в темноте, он бросился поперек кровати, на которой уже давно не спал, и отдался своему горю. Вдруг от ужасного предчувствия у него сжалось сердце: она скоро умрет, может быть, даже не переживет ночь. И мысль, что Полина сознавала это и из женской самоотверженности молчала перед лицом смерти, не желая беспокоить близких, повергла его в полное отчаяние. Она все знает, она ждет конца, а он будет стоять рядом совершенно беспомощный. Лазар уже представлял себе последнее прощание, эта картина развертывалась перед ним во мраке со всеми печальными подробностями. То был конец, он судорожно обнял подушку и зарылся в нее головой, чтобы заглушить всхлипывания.

Однако ночь прошла благополучно. Миновало еще два дня. Теперь между ними возникло новое связующее звено — постоянная угроза смерти. Больше Полина не делала ни одного намека, не говорила о серьезности своего положения и находила в себе силы улыбаться. Даже Лазару удавалось изображать полное спокойствие, надежду, что она вот-вот поправится. Тем не менее оба они мысленно прощались друг с другом, обмениваясь долгими ласковыми взглядами. Особенно по ночам, когда он бодрствовал подле нее, оба, словно сговорившись, начинали думать об одном и том же, о вечной разлуке, угрожающей им, и даже в их молчании была нежность. Ничто не доставляло им такого горького блаженства, никогда они не чувствовали так глубоко, что их существа слились воедино.

Как-то утром, на восходе солнца, Лазар удивился своему спокойному отношению к смерти. Он старался припомнить даты: с того дня как Полина заболела, он ни разу не ощутил былого леденящего ужаса небытия, пронзавшего его с головы до пят. Если он боялся потерять подругу, то это был совсем иной страх, не относящийся к уничтожению его «я». Сердце Лазара исходило кровью, но, казалось, эта борьба уравнивает его со смертью, дает мужество смотреть ей в лицо, Быть может, это происходило от усталости и оцепенения, от сонливости, притуплявшей его страх. Он закрыл глаза, чтобы не видеть восходящего солнца, он пытался почувствовать прежнюю дрожь, смертную тоску, вызвать в себе страх, твердя, что и он когда-нибудь умрет. Ничто не откликалось в душе, все стало ему безразлично, все словно отошло на второй план. Даже его пессимизм померк у этого скорбного ложа; возмущение против страдания не углубило его ненависти ко всему на свете, а, наоборот, превратилось в страстную жажду здоровья, в неистовую любовь к жизни. Он уже не говорил о том, чтобы взорвать землю, как старый, непригодный для жизни дом; перед ним неотступно стоял лишь один образ: здоровая, бодрая Полина идет, опираясь на его руку, под ярким солнцем; у него было лишь одно желание — пройти еще когда-нибудь с ней, веселой и твердо стоящей на ногах, по знакомым тропам.

Как раз в этот день Лазар подумал, что настал конец. С восьми утра у больной началась рвота, каждый приступ кончался удушьем, внушавшим большие опасения. Вскоре появился озноб, Полину так трясло, что слышно было, как стучат ее зубы. Испуганный Лазар крикнул в окно, чтобы послали какого-нибудь мальчишку в Арроманш, хотя обычно доктор всегда приходил к одиннадцати часам. Дом был погружен в угрюмое молчание, в нем стало пусто с той поры, как Полина не оживляла его своей бурной деятельностью. Шанто проводил дни внизу, молча глядя на свои ноги и опасаясь нового приступа, — ведь теперь некому за ним ухаживать; г-жа Шанто уводила Луизу гулять, обе они проводили много времени вне дома, сблизились и очень подружились. Слышны были лишь тяжелые шаги Вероники — она то и дело носилась вниз и вверх, нарушая тишину на лестнице и в опустевших комнатах. Три раза Лазар выходил и склонялся над перилами, чтобы узнать у Вероники, послала ли она кого-нибудь за врачом. Но она исчезла. Не успел он вернуться и взглянуть на больную, которая немного успокоилась, как полуоткрытая дверь чуть скрипнула.