Нежный бар. История взросления, преодоления и любви - Джон Джозеф Мёрингер

и переулки, где мы с Сидни смеялись, целовались и строили планы на будущее. Послушал колокола на башне Харкнесс, пообедал в старом добром кафе-библиотеке. Мне было куда радостней и веселей, чем в день выпуска, потому что этот мой выпуск – из копировщиков в репортеры, – я воспринимал практически как чудо.

Во вторник я заявился к секретарше редактора ровно в девять часов. Она жестом велела мне подождать, а потом прошла к нему в офис. Редактор разговаривал по телефону. Я видел, как она показывает на меня. Редактор улыбнулся и помахал рукой: заходи-заходи.

Он сделал мне знак садиться и прошептал: «Международный», – указывая на телефон. Я сел.

Редактор, отвечавший за обучающую программу, раньше был военным корреспондентом и многолетние разъезды по всему миру придали ему вид космополита. Лысый череп покрывал густой загар, а оставшиеся волосы по периметру головы были густыми и светлыми. Его лысина выглядела шикарно, вызывая зависть. Костюм сшит на заказ – в Лондоне, вне всякого сомнения, – а туфли на шнурках цвета шоколада явно вручную тачал итальянский мастер. Кто-то мне говорил, что этот редактор покупает всю обувь только у одного башмачника в Италии, уже много лет. Интересно, это правда? Еще до меня доходили слухи, что он крутил роман с кинозвездой, славящейся своей взбалмошностью, и был сильно разочарован, когда выяснилось, что груди у нее ненастоящие.

Он повесил трубку, скрестил руки на столе и спросил, как прошли мои выходные. Я ответил, что ездил в Йель.

– Я и забыл, что ты из Йеля, – сказал он.

– Да, – кивнул я.

Он опять улыбнулся. Улыбка почти как у Стива. Я улыбнулся в ответ.

– Ну что же, – начал он. – Как ты, наверное, догадываешься, редакторы тщательно изучили твои работы – и они потрясающие. Честное слово, некоторые статьи, которые ты для нас написал, просто выдающиеся. Вот почему мне жаль, что я не могу сообщить тебе хорошую новость. Как ты знаешь, когда комитет проводит голосование за стажера, кто-то высказывается за него, а кто-то против. Голосование состоялось. Я не имею права разглашать, кто как проголосовал, но, боюсь, с учетом результатов мы не можем предложить тебе репортерскую должность.

– Ясно.

– Общее мнение таково: тебе стоит поднабраться опыта. Созреть. Возможно, в небольшой газете, где ты сможешь учиться и расти.

Он ни словом не упомянул горелые крендели и ошибку в фамилии Келли. Не стал распространяться насчет моих попыток произвести впечатление или обсуждать эссе на тему «уж-простите-что-я-такой-идиот». Редактор являл собой образец сочувствия и такта. Подчеркнул, что я могу оставаться в «Таймс», сколько захочу. Однако если я предпочту уйти, если захочу приобрести журналистский опыт, что возможно только благодаря ежедневной работе с четко поставленными сроками, «Таймс» меня, безусловно, поймет, а редакторы пожелают всего самого наилучшего и дадут блестящие рекомендации.

Конечно, он был прав. Преждевременно и самоуверенно было думать, что я готов к работе в «Таймс». Мне действительно требовалось созреть – куда больше, чем он предполагал. Я поблагодарил его за уделенное время и протянул через стол ладонь для рукопожатия. Когда он протянул свою в ответ, я поглядел на его пальцы, тонкие и ухоженные. Пожатие его было крепким, кожа – мягкой, но не слишком, не похожей на женскую. Такие руки могли быть у концертирующего пианиста, или фокусника, или хирурга. Руки взрослого мужчины, в отличие от моих, с заусенцами и пожелтевшими от табака ногтями, как у беспризорника. Его пальцы печатали сводки из зон военных действий и ласкали груди киноактрис. Мои допускали непростительные ошибки, набирали неправильные буквы и вечно каменели в творческом «ригор мортис». Я подумал, что был бы не прочь обменять свои руки на его. А заодно и волосы. И тут же раскаялся в своем желании. Этот парень только что сказал мне, что я недостаточно хорош, но я все равно им восхищался и готов был обменяться кое-какими частями тела. Последние слова утешения и поддержки я уже не слушал. Я приказывал себе: разозлись же! Мне казалось, было бы правильней закричать на этого редактора, наброситься с ругательствами. Джоуи Ди, говорил я себе, уже перескочил бы через его стол, ногами вперед. Джоуи Ди вцепился бы редактору в блондинистые волосы, эту шелковистую, блестящую прядь – сколько, интересно, он тратит в месяц на кондиционер? – и ткнул бы лицом в столешницу. Как бы мне хотелось стать Джоуи Ди! Или этим редактором – который благополучно выпроводил меня из офиса и захлопнул перед носом дверь.

Несколько часов я слонялся по Манхэттену и размышлял. В конце концов позвонил маме из бара на Пенн-Стейшн. Она сказала, что гордится моими усилиями.

– Может, приедешь в Аризону? – спросила она. – Начнешь все заново.

– Я еду в «Публиканы».

– В будущем, я имею в виду.

Но в своем будущем я видел только «Публиканы», и ничего более.

Глава 40. Секретарь

Я взял в «Таймс» неделю отпуска и заперся у себя в квартире. Выходил лишь два раза в день: позавтракать у Луи и вечером плелся в «Публиканы». Остальное время я сидел дома в трусах, пил пиво и смотрел старые фильмы с Кэри Грантом на портативном черно-белом телевизоре. Никогда еще я не был так признателен судьбе за свои две комнатки над рестораном. Мне уже не мешали ни запахи, ни тот факт, что Далтон заходил ко мне подремать, когда меня не было. Несмотря на эти недостатки, квартирка была для меня домом, и потому я воспринял как тяжелый удар новость о том, что Дон и