Нежный бар. История взросления, преодоления и любви - Джон Джозеф Мёрингер

Спортсмен, не сводя глаз со статуи, спокойно ответил, что на бегах действуют два правила, которые необходимо соблюдать, и первое гласит: «Никогда не спеши расставаться с деньгами».

– А второе? – спросил Макгроу.

– Всегда следи, чтобы к концу у тебя хватало на горячий крендель.

К концу забега Спортсмен стал богаче на пару сотен долларов. Мы с Макгроу проиграли сотню. Мы смотрели, как Спортсмен сворачивает купюры и заталкивает в нагрудный карман рубашки.

– Что ты будешь делать с выигрышем? – поинтересовался Макгроу.

– Инвестирую.

– Серьезно?

– Ага. В «Будвайзер».

Между забегов Спортсмен забросил ноги на спинку сиденья перед собой и спросил, что мы собираемся дальше делать в жизни – теперь, рассорившись с матерями и лишившись карьеры. Мы упомянули про Ирландию. Сказали Спортсмену, что надеемся выиграть на скачках и отправиться в паломничество по землям предков.

– А дальше что? – ответил он. – Не можете же вы остаток жизни просидеть в пабе? Хотя что за чушь я несу!

Макгроу сказал, что подумывает о юридической школе, а может, об армии. Я упомянул про Юкон. Вроде бы в «Анкоридж дейли ньюс» требуются репортеры; я уже отправил им свои статьи. Редактор в ответном письме их одобрил. Спортсмен качнулся вперед, и пиво едва не полилось у него из носа. Отсмеявшись, он справедливо заметил, что на Юконе я не продержусь и десяти минут.

Мы посмотрели, как лошадей подводят к стартовым воротцам. Жокеи, стоя в ряд, склонялись к ним, как официанты, убирающие посуду в баре. Я спросил Спортсмена, помнит ли он, как Секретариат одержал свою громкую победу в Бельмонте.

– Как будто это было сегодня утром, – ответил тот. – Я присутствовал там.

Он описал скачки – каждый захватывающий ферлонг, – и хотя я читал об этом статьи и видел фильм, ничто не могло сравниться с его рассказом. Волоски у меня на шее встали дыбом. Он говорил о Секретариате с почтительностью, которую приберегал лишь для двоих людей – Стива и Никсона.

– Да даже статуя Секретариата обошла бы всех этих колченогих, – заявил Спортсмен.

Он указал точно на то место, где Секретариат отделился от группы. Я словно видел призрак коня, мчащегося к финишу, на расстоянии нескольких футбольных полей от остальных. Слышал рев толпы, чувствовал сотни взглядов, следящих за одним несущимся как ветер зверем.

– У всех в глазах стояли слезы, – говорил Спортсмен, сам со слезами на глазах.

– Он опережал остальных на тридцать один корпус! Тридцать один. Он был тут, а все остальные – вон там. Какая скорость! Каждый раз, когда кто-то отделяется от толпы, как он, у тебя по рукам пробегает дрожь. Какая отвага!

Я заметил, как Спортсмен подчеркнул это слово – отвага, – словно она может заменить все остальное. Любые особенности трассы, скорость и талант, вес и погода, все факторы, которые решают, кому победить, а кому проиграть, ничто перед отвагой. Мне хотелось иметь такую отвагу, как у Секретариата. Смешно завидовать коню, но все равно, любому, и лошади, и человеку, здорово было бы завоевать уважение такого парня, как Спортсмен. Что для этого нужно, спрашивал я себя, стать победителем? Или достаточно отделиться от толпы?

К последнему забегу мы с Макгроу проиграли все наши деньги.

– Надеялись, значит, наскрести деньжат на Ирландию, – заметил Спортсмен, – а не наскребете и на ирландский кофе. Ладно, это скачки, пацаны.

– Но у нас еще осталось на горячий крендель, – с гордостью ответил Макгроу, вытаскивая из кармана три скомканные долларовые бумажки.

У тележки с кренделями перед ипподромом Макгроу обернулся ко мне.

– Этот вроде подгорел, – заметил он, тыча пальцем в дымящийся крендель. – Может, хочешь позвонить в «Таймс»?

– Ой! – воскликнул Спортсмен.

Позднее тем же вечером, после закрытия, мы с Макгроу попытались отыграться за обманным покером в «Публиканах». С нами играли Спортсмен, Кольт, Дон, Быстрый Эдди, Джимбо и Питер, стоявший за барной стойкой.

– Как твоя книга? – спросил он меня.

– Идеально.

– Серьезно?

– Нет, но это же обманный покер. Сечешь?

Они с Макгроу взглянули на меня с жалостью.

Вытаскивая купюру из стопки, дядя Чарли прилеплял ее ко лбу, как Карнак Великолепный[51].

– Не глядя, – заявлял он, – ставлю к четырем.

Потом рассматривал купюру, поднося к ней зажженную спичку, потому что свет в баре был потушен.

– Четыре пятерки.

– Пять восьмерок.

– Задачка!

На заре к задним дверям подъехал грузовик с молоком.

– Закругляемся, – сказал Спортсмен.

Мы с Макгроу оставили чаевые Питеру, пересчитали свои деньги и поняли, что сорвали немалый куш. На Ирландию пока не хватало, зато хватало, чтобы вернуться в Бельмонт. По дороге домой я нес наш выигрыш, сотни бумажек по доллару, в руках, словно ворох осенних листьев. Я поднял глаза на луну. Луна красивая, сказал я Макгроу. Неважно, буркнул он. Надо дать чаевые луне за красоту,