СССР-2061. Том 9 - СССР 2061

Да знаем, в общем-то.

Мы знаем, что однообразие налипло на ваши мысли, что оно пропиталось вашим раздражением, как нестираная одежда – потом и грязью. Что вокруг вас ничего не происходит и каждый час вы выдыхаете в корабельный воздух тоску по дому, по простой, дешёвой возможности прогуляться по парку – такому парку, в котором можно свернуть с асфальтовой дорожки в кусты боярышника. И тоска копится в воздухе, и тоска прокисает в нём. Мы знаем, что у вас в библиотеке на стене висят два портрета: Пушкина и Высоцкого. Как шутит при каждом удобном случае библиотекарь: «Наше всё и Наше всё остальное». И это всё вам уже набило оскомину. Вам скучно. И так скучно, что скука эта набухает в лимфоузлах, заставляет чесаться кулаки, сжимает челюсти, зудит в штанах. Давит изнутри на обшивку корабля – давлением человеческой неудовлетворённости. И рано или поздно она эту обшивку прорывает. Мы знаем, что вы смотрите порнуху, что вы устраиваете лотереи, вы гоните самогон в оранжереях и что-то курите, если смогли что-то вырастить.

Не заходя в библиотеку могу сказать, что на стенд «ЦИТАТА НЕДЕЛИ» кто-то вывел что-нибудь вроде:

Мы тоже дети страшных лет России,

Безвременье вливало водку в нас.

Библиотекарь убирает цитату, но постоянно кто-то вешает её обратно.

Управлять можно тем, что можно измерить. К сожалению, давление скуки на квадратный метр – величина ещё не изученная. Но мы видим, когда она переходит критический порог. Это когда приборы взрыв засекли, а причину его – нет. Тогда мы поднимаемся и приезжаем – с самым высоким начальством. Поверьте, не просто так целый генерал лично отправляется в Запрыжковье, куда живому человеку лететь неимоверно дорого.

Потому что от этой тоски уже начали гибнуть люди. Обычно бывает так: берётся дорогущий механизм, важный для обороны и геологии одновременно и расходуется по жуть насколько нецелевому назначению (статья 137 часть 2). Допустим, гонки по планете на экскаваторах. Конечно, экскаватор можно поломать, что грозит атасом, взбучкой, а то и неиллюзорной уголовщиной. Вроде этой самой гибели целого корабля, который угробил один попорченный из-за преступной внештатщины клапан робохода. Но зато гонки! С тотализатором! Или дуэль на погрузчиках. Или, например, кто-нибудь грунторойкой выкапывает три огромных, видных из космоса буквы.

Мне эти истории давно не смешны.

Самая несмешная была полтора года назад. Тогда наши учёные внезапно поняли, где находится третья зона Запрыжковья – территориально. В квадрате таком-то. Астрономам интересно, а мне нет. Но находилась она не только далеко, но и несколько в прошлом. Двадцать лет назад. Пользы, впрочем, из этого факта никакой извлечь не получилось. Ну идёт надпространственный тоннель в прошлое – а смысл? Переместиться туда и слетать в прошлое Земли всё равно не выйдет. Зато вред случился: один очумевший от скуки и синтетических наркотиков фельдшер выполз на робоходе в открытый космос и стал стрелять в направлении Земли. Вроде как хотел передать привет самому себе, сидящему на школьной скамье. Или расстрелять гнобящих его одноклассников – я уж не помню. Он, конечно, понимал, что «привет» не дойдёт, даже за много миллионов лет, но что-то им двигало. Мы знаем, что. Тоска.

Я – землянин, москвич – этой тоски не знаю. А они все – пьющие эту вторводу и дышащие этим вторвоздухом, жующие вторпищу – знают. Поэтому мы враги, и на нашей стороне перевес. А у них – «один за всех». И все за одного мёртвого Лихачёва. Скажем так, если этого Лихачёва убил пузырёк воздуха, то это был воздух свободы.

И вот сидящие за столом ростоковцы доходят до этой мысли. И перестают думать.

В их головах остаётся только страх.

Постников это понимает. Постников откашливается. И говорит.

— Прежде, чем мы перейдём к изучению деталей, я бы хотел выразить соболезнование вам всем. В связи с гибелью вашего товарища.

«Вот так, значит? Сразу к делу?» – думают они.

— Надо упомянуть, — продолжает Постников, — что человек погиб на работе. Впрочем…

Хрустнула чья-то костяшка. Наверное, кто-то из ростоковцев непроизвольно сжал руку в кулак.

— Впрочем, следует сказать не «на работе», а «выполняя долг». Он погиб в космосе. В Советском Запрыжковье. В нашем космосе. Среди других наших геологов. Погиб, в дали от своего дома. Дома, который он в последний раз видел много лет назад. Где остались его родители, его братья. Он не успел нарожать детей, но другие дети – дети его друзей – вырастут в сытой стране. В счастливой стране. Практически в единственной сытой и счастливой стране в наше время.

Они молчали. Сейчас у них было две проблемы. Первая – совершенно не было понятно куда это Постников, чёрт дери, клонит, и чем это грозит. Вторая – Постников говорил чистейшую правду.

— … В наше время, — зачем-то повторил генерал, — В наше время мы – военное руководство, мы считаем, что в наше время надо… Ах, чёрт…

Они вздрогнули.

— Давайте по-простому. Я считаю, что пилот Саша Лихачёв достоин посмертной награды. И, конечно, награды достойны вы – все те, кто организовал работы по его поиску, по спасению его тела, по спасению корабля. Спасибо вам… За вашу службу спасибо. И…. сейчас мои коллеги, — он указал взглядом на трёх типов в штатском, включая меня, — помогут вам найти причины поломки, причины взрыва и… мы все вместе сделаем так, чтобы таких нелепых смертей больше не было.

Постников занёс кулак и опустил его на стол, не донеся буквально полсантиметра – словно сдержался, чтобы не зашибить в лепёшку эту самую обидную нелепость.

Они сидели чуть перекошенные, как будто Постников учудил фокус: щёлкнул пальцами, и пиджаки на всех ростоковцах оказались надеты навыворот; и вверх – вместо погон – торчали чашечки подплечников.

Вот и всё, что мы сделали. Вот и всё, что надо было сделать. Вы думаете, был смысл увольнять, сажать, переписывать инструкции и дёргать проверками?

Не-а.

Мы ещё походили по кораблю, порылись в документации, понапроверяли датчики – всё для отвода глаз.

В этой стране невозможно играть шахматными фигурами. Потому что мы единственная страна, в которой будущее мчатся на всех парах, а не робко шагают. В этой стране шахматные фигуры швыряют в печь локомотива. И они горят. И это к счастью: лучше гореть, чем… Ну вы поняли. И фигуры должны это понимать. Потому что не деревянные же они.

Я сделал ещё одну вещь. Зашёл в библиотеку, глянул на портреты на стенах. Подошёл к ближайшей консоли, поводил пальцем, вызвав на экран текст длиннючей книги. Которую в школе все проходили, но никто не читал. Оставил на экране одну памятную мне страницу. Авось кто-то увидит:

Далеко не самые слова, не самый приказ передавались в последней цепи этой связи. Даже ничего не было похожего в тех рассказах, которые передавали друг другу на разных концах армии, на то, что сказал Кутузов; но смысл его слов сообщился повсюду, потому что то, что сказал Кутузов, вытекало не из хитрых соображений, а из чувства, которое лежало в душе главнокомандующего, так же как и в душе каждого русского человека. И узнав то, что назавтра мы атакуем неприятеля, из высших сфер армии услыхав подтверждение того, чему они хотели верить, измученные, колеблющиеся люди утешались и ободрялись.

писательХренов

434: Как я родился

Михалыч помер весной 61-го года. Вроде, особо не болел, и – на тебе. Он, впрочем, давно жаловался на сердце. А еще, года за полтора до этого, говорит мне как-то: вот, мол, у меня в Светлом сестра живет, как помру, снесешь ей письмо, адрес на конверте. Я еще посмеялся тогда, дескать, меня еще переживешь. А вообще он сестру, как и прочих родных, никогда не упоминал ни до, ни после. То ли прощения просит в письме, то ли сам прощает, подумал я, но расспрашивать не решился – дело серьезное. Он же мог сам пообщаться с легкостью, при современных-то средствах связи.

Ну, да ладно: помер он внезапно, даже скорую вызвать не успели. Схоронили по старинке, как у нас принято, я сам тоже копал. И все вечера ждал, уж больно муторно было на душе. Пока что нельзя было расслабляться, социальщики понаехали: делали свое дело, вскрытие там, расспросы, заодно анализ взяли у всех. Нам особо не мешали.

Закопали и побрели, молча так, к Прыщу – он смылся с кладбища первый, поляну накрывать. Он жил в трапециевидной пристройке к теплотрассе, и у него можно было поместиться хоть вдесятером. Многие-то из наших, и я в том числе, жили прямо в теплотрассе, выпилив в ее деревянной боковине небольшие двери, на которые мы вешали старинные заржавленные замки. Места было мало, не разогнуться в полный рост, зато вытянуться горизонтально можно было без проблем, а главное – замерзнуть не грозило.

У Прыща быстренько разлили какое-то мутное пойло, и выпили. И начали вспоминать Михалыча. Хороший был человек, хотя и пил много. А вот, сколько лет ему было, никто не знал. Пожалуй, самый старожил был, из оставшихся. Вспоминаем, значит, даже посмеиваемся – много веселых моментов было связано с покойным, и тут вдруг – стук-стук. Несколько грубых мужских глоток гаркнуло: «Да!», и вошла наш социолог, или там социопсихолог, кто их разберет, Марина Евгеньевна. Я думал, они все уехали, ан нет. Стаканы прятать поздно. Впрочем, я сильно сомневаюсь, что социальщики не знают, у кого что есть, и кто, когда, и с кем пьет. И это при том, что у нас в стране крепкий алкоголь запрещен. Для нас у них послабление, хотя, конечно, весьма небольшое. Так вот, Марина Евгеньевна вошла и спросила: