Древняя Спарта и ее герои - Лариса Гаврииловна Печатнова

были инициированы коллегией эфоров. При внимательном рассмотрении складывается впечатление, что эти обвинения были одним из рутинных средств давления на царей, слишком, по мнению эфоров, независимых. После процессов над Клеоменом обвинения в получении взятки должностными лицами даже самого высокого ранга станут в Спарте рядовым явлением[75].

Можно сказать, что с изгнанием Демарата и гибелью Клеомена эфорат в Спарте действительно превратился в высший исполнительный орган страны. В дальнейшем эфоры не раз успешно применяли опыт, приобретенный ими во время кампании по ликвидации Клеомена. Ближайшей их жертвой при сходных обстоятельствах стал знаменитый спартанский полководец Павсаний, принадлежавший к царскому дому Агиадов.

В то же время неуклюжая расправа над Клеоменом может служить доказательством того, что на рубеже VI–V вв. для эфоров еще не стало делом рутины организовывать судебные процессы по делу царей с последующим выдворением их за пределы Спарты. Два оправдательных приговора, которые скорее всего были вынесены коллегией геронтов, ясно показывают, что конфигурация политических сил в Спарте на рубеже веков еще не всегда складывалась в пользу эфората. Большая часть геронтов была склонна поддерживать скорее царей, чем эфоров.

Небезосновательной представляется в этой связи гипотеза, высказанная П. Кэртлиджем, что взаимный обмен клятвами между царями и эфорами был, вероятно, впервые введен не в середине VI в., как полагают большинство ученых, а позже — непосредственно после гибели Клеомена. По мнению П. Кэртлиджа, клятвенная церемония предполагает, что данная практика была введена как следствие какого-то царского, скорее всего судебно наказуемого проступка[76].

Политическое убийство Клеомена было эксцессом, на повторение которого спартанские власти решились не скоро. Второй раз в истории Спарты царя — Агиса IV в 241 г. — казнят через 250 лет после гибели Клеомена. Столь длительный мораторий на смертную казнь в отношении царей помимо соображений религиозного плана можно объяснить прежде всего опасением вызвать политический кризис в стране. И спартанские цари, и их антагонисты, эфоры, научились разрешать конфликтные ситуации более цивилизованным способом, не прибегая к крайним формам насилия. Был выработан не столь болезненный для общины способ избавления от неугодных царей. Им, даже в случае официально вынесенного смертного приговора, давали возможность уйти в изгнание.

Клеомен и Демарат стоят в начале списка тех политических деятелей Спарты, которые не смогли вписаться в систему и постепенно были из нее «выдавлены». Спартанские цари уже в силу своей «должности» провоцировали конфликтные ситуации и друг с другом, и с остальными ветвями власти. Это тем более было справедливо для сильных от природы личностей. Как заметил профессор Даремского университета Питер Родс, «Спарта была в существенной степени не толерантна к людям со свирепой потребностью собственного индивидуализма, и трудно представить себе, чтобы герой-индивидуалист легко нашел бы себе место при господстве спартанской идеологии или идеологии любого греческого государства, которое имело институты и коллективизм полиса»[77].

Глава III

Подвиг царя Леонида и трехсот спартанцев

В эпоху Великой французской революции и в век Наполеона вспыхнул горячий интерес к героическому прошлому Европы. В истории античности стали искать образцы для подражания. Не раз в этом контексте обращались и к героическим подвигам спартанцев. Так, в 1793 г. один из французских городков — Сен-Марселлин — переименовали в Фермопилы. В тот же период было издано несколько книг о сражении при Фермопилах, и, наконец, знаменитым французским художником Жаком-Луи Давидом была написана и впервые в 1814 г. выставлена картина, изображающая спартанского царя Леонида.

Примерно в это же время в Германии выдающийся историк Иоганн Готфрид Гердер, далекий от идеализации античности, дал тем не менее высочайшую оценку подвигу спартанцев при Фермопилах. По его словам, «высшим принципом гражданской доблести все равно остается эпитафия павшим при Фермопилах спартанцам:

Путник, пойди возвести нашим гражданам в Лакедемоне,

Что, их заветы блюдя, здесь мы костьми полегли.

Вспоминая этот принцип, мы, спустя два тысячелетия, можем только пожалеть, что разделяла его на этой земле всего лишь горстка спартанцев, верных жестоким аристократическим законам своей маленькой страны и что ему никогда еще не удавалось стать началом, определяющим отношение всего человечества к чистым законам человечности. Сам по себе этот принцип — самый возвышенный из всех, какие могут придумать и осуществить люди ради своей свободы и счастья»[78].

В связи с восстаниями греков против турецкого господства среди сочувствующих европейцев стала обычной идентификация повстанцев со спартанцами. Со времени же греческой освободительной войны 1821 г. тема Леонида и Фермопил уже активно разрабатывалась как в поэзии, так и в драме.

Однако в конце XIX в., особенно в работах немецких ученых, делаются попытки пересмотреть многовековую традицию, идеализирующую царя Леонида. Так, Карл Юлиус Белох в своей «Греческой истории» выступает против чрезмерного подчеркивания роли отдельной личности в истории. Среди тех, кто подвергся его острой критике, был и царь Леонид. Белох упрекает Леонида в том, что тот «не действовал с необходимой осторожностью, переоценил прочность своего положения и не принял в расчет возможность обходного маневра противника». Белох признает, что как солдат Леонид выполнил свой долг. Однако, по его мнению, «блеск особого героизма, которым озарено имя Леонида, не совсем заслужен и обязан не столько самому Леониду, сколько обстоятельствам, при которых тот погиб»[79].

В другой своей работе «Легенда о Леониде», опубликованной параллельно с «Греческой историей», Белох высказывается еще яснее. По его словам, «катастрофа у Фермопил принесла грекам несомненную пользу, ибо избавила их от не способного главнокомандующего и освободила путь человеку, который в следующем году привел их к победе при Платеях»[80].

В период между двумя мировыми войнами, особенно среди германских антиковедов, усилился интерес к Спарте и наметился новый поворот в освещении Спарты и всего спартанского. Идеализация тоталитарного режима дорийской Спарты стала характерна для большинства германских ученых, даже таких крупных величин, как Гельмут Берве и Томае Леншау. Так, по мнению Г. Берве, одного из ведущих антиковедов Германии[81], спартанский космос «произрастал из вечных глубин народной души». Ни один законодатель не мог бы придать «спартанскому духу ту великолепную застывшую форму, которую он пронесет через столетия. Это — работа времени»[82]. Что касается событий у Фермопил, то, по мнению Берве, героизм трехсот спартанцев во главе с Леонидом состоял в том, «что они, находясь далеко от родины, в месте, куда их поставил приказ, стояли насмерть по единственной причине — таков был приказ». И вот его окончательная оценка гибели Леонида и его отряда: «Как величие, так и влияние поступка было именно в его бессмысленности»[83].

Идеи Г. Берве широко использовались