Легко видеть - Алексей Николаевич Уманский

На заседание совета по кибернетике к академику Густаву Рудольфовичу Вайлю явилась вся дирекция института во главе с директором генералом Белановым, которому до сих пор, несмотря на все его старания и связи, так и не удавалось сюда попасть. Как после этого было не оценить усилий любящей Оли? От академика и адмирала тоже вряд ли укрылась ее любовь. Помогать ей, зная, что это делается для счастливого соперника, было на редкость благородно. Оставалось только радоваться, что и он, Михаил не подвел свою любовь.

После краткого вступительного слова Густава Рудольфовича слово получил Михаил. Он говорил складно и толково без всякой бумажки, однако вопреки обыкновению не чувствовал полной свободной раскованности в изложении мыслей, и это немного злило его. Он уже высказал почти все, что собирался, когда заметил, что язык во рту повинуется его воле с огромным трудом. Последней мыслью его было, что стул, с которого он встал перед выступлением, стоит точно позади него, так что если ноги подкосятся, то он сядет прямо на сидение.

Когда сознание вернулось к нему, он действительно убедился, что сидит на том самом стуле, на который рассчитывал опуститься, и потому его сперва очень удивила суета вокруг. Заседание было прервано из-за обморока. Осознав, как скверно все получилось, Михаил попытался было попросить разрешение закончить то, что не успел. Однако Густав Рудольфович, сидевший во главе стола в своем адмиральском мундире, с ласковым и доброжелательным сочувствием в голосе сказал, что, пожалуй, лучше не надо, тем более, что основная идея вполне ясна. Только потом, когда они уже вышли из здания вычислительного центра академии наук на улицу, Оля объяснила Михаилу причину возникновения суеты. Он рухнул на пол перед стулом, и обморок длился несколько минут. Только тут он понял, наконец, что, кроме усталости и недосыпания томило его все утро. Запах дизельного выхлопа, что-то вроде ослабленного варианта автомобиля – душегубки, который он вдыхал в автобусе в течение двух часов, довольно основательно отравил его. Но в глазах окружающих потеря сознания докладчиком перед лицом светила отечественной науки была полным аналогом обморока институтки, которую внезапно представляют коронованной особе. Других объяснений, особенно у злопыхателей, и быть не могло. Оля не корила его вслух, но он представлял себе глубину ее разочарования. Ожидаемого эффектного прорыва вражеской обороны с помощью академика Густава Рудольфовича Вайля не получилось. Выслушав Михаила о том, как он добирался до Москвы и каким образом отравился, Оля сказала, что все же была права, когда просила его не ходить в этот поход, но он не послушался – и вот результат. Да, внешне она как будто была совершенно права. Не пойди он на весенний праздник весла и воды, не отравился бы, не изнурился бы, не устал. Но это был бы уже не он, не Михаил Горский, кто-то другой, кто заботится о своей успешной карьере больше, чем о сохранении внутренней сути и лучшего из того, что в ней есть. Этого Оля понять не могла. Объясняться дальше не имело смысла. Походной подруге не пришлось бы ничего объяснять, но Оле его устремление к природе было в достаточной степени чуждо. Оля готова была любоваться красотами Земли из окна автомобиля или с палубы круизного судна, и это, конечно, было неплохо, но, безусловно, НЕ ТО. Он впервые почувствовал некую дисгармонию в их взаимности, так как раньше питал иллюзию насчет того, что сумеет увлечь ее походами. После заседания в совете по кибернетике иллюзии не стало, и это тоже был итог того памятного доклада с потерей сознания, от которого они с Олей ждали столь многого в смысле обретений и который стал поводом для серьезных разочарований в успехе дела, начатого по его замыслу и инициативе, равно как и поводом для сомнения в том, что они настолько подходят друг другу, что в будущем ничего не потребуется зажимать в себе ради сохранения согласия в семье, коль скоро они ее создадут. А этого им очень хотелось – было время, когда им хотелось этого больше всего в жизни. Как раз в ту пору у них появилась возможность дать две статьи для публикации в научном сборнике, и ее нельзя было упускать, поскольку соискателям ученой степени кандидата наук следовало иметь как можно больше публикаций. Представить статьи надо было практически немедленно. Оля абсолютно верила в способность Михаила справиться с таким делом, а он был уверен в Олиной способности его соответствующим образом вдохновить. Оба они решили, что лучше всего будет работать без помех дома у Оли. Днем ее мужа не должно было быть, правда, там находилась Олина мама, но, по мнению Оли, она не могла им мешать. Михаил был представлен ей как коллега, с которым они должны выполнить очень важную и срочную работу. В комнате, где им предстояло трудиться, стоял большой покрытый скатертью стол, недалеко от него у стены было канапе, и Михаилу страшно захотелось начать работу вместе с Олей именно на нем, однако, скрепя сердце, пришлось сначала усесться на стулья за стол в надежде, что обстоятельства переменятся в благоприятную сторону. Мысли в голове Михаила по-прежнему вились совсем не вокруг статей. Олина близость побуждала совсем к другому. Тем более, что ее мама возилась на кухне и как будто не собиралась сюда заглядывать.

Скатерть, свисавшая со столешницы, прикрывала их бедра. Молниеносно представив, будет ли заметно матери, что они делают, если она внезапно появится, Михаил расстегнул брюки и подвел Олину руку к напрягшемуся до предела поглотителю всех остальных не относящихся к желанию мыслей. Вскоре Оля сказала: «подожди!» – и, поднявшись со стула, быстро подняла подол и стянула с себя трусики. После этого и он мог ласкать ее. Наигравшись почти до исступления, они, уже не думая о риске, переметнулись на канапе. К счастью, мать их близости так и не помешала. Зато счастливый Михаил и радостная Оля смогли на какое-то время обратиться к статье. Он писал и поглядывал на Олю, а она смотрела на него почти неотрывно, и это был взгляд любящей женщины и одновременно матери, гордящейся своим дитем – долгий, ласкающий и еще многое сулящий взгляд. Приблизившись к концу первой статьи, Михаил уже знал, о чем будет другая, потому что в голове прорезалась ассоциация между их тематическим содержанием. Зафиксировав наспех нужные логические посылки, Михаил вновь потянулся к Оле, и она своими ласками и телом опять оплодотворила его мысль, а после нового посещения канапе ему осталось только положить текст на бумагу. К удивлению – и к Олиному, и к собственному – все было готово вдвое быстрей, чем можно было бы ожидать по самому оптимистическому сценарию. Вот как могла проявлять себя любовь, находящаяся на подъеме! Разительно же она отличалась от того, с чем пришлось столкнуться тремя годами позже!

Как-то раз в ту пору, проходя мимо Оли, печатавшей что-то на машинке, Михаил, не особенно интересуясь, бросил взгляд на бумагу и сразу выделил фразу, которая заставила его приподнять свисающий из каретки лист и вчитаться в окружающий текст. Оля внутренне сжалась – это он, даже не глядя, сразу почувствовал кожей. Текст однозначно свидетельствовал о том, что Оля больше не придерживалась его взглядов на решение основной проблемы, которой занимался его отдел и, более того, капитулировала перед той точкой зрения, которую Михаил считал бесперспективной и порочной. Одновременно это означало, что в дальнейшем Оля предоставляет ему одному таранить собственной головой непреодолимую стену официальной позиции. Статья впервые за все время их совместной работы и любви была озаглавлена одной ее фамилией. Ну, это-то как раз было правильно. Под такой ахинеей он бы подписаться не мог. Ничего не сказав, он отпустил лист, коротко взглянул Оле в глаза и пошел к своему месту. Оля кинулась следом за ним, принялась объяснять, что в другом виде статью у нее не примут. – «Ну, раз это нужно тебе для защиты, о чем говорить?» – прервал ее он. Оля действительно очень хотела защитить диссертацию. Ей стало предельно ясно, что в компании с Михаилом она ее не защитит. Теперь надо было ждать перемен во всем остальном. Все это требовало немедленной перемены в его оценке их отношений. Первый вывод напрашивался сам собой – скоро или не совсем скоро любви настанет конец. Умом он был готов сразу действовать в соответствии с этим выводом, чувствами же и желаниями – нет. В этом, собственно, и состоял второй вывод. Не хотелось терять то, что было – близость тела, прекраснее которого он в то время еще не знал и, более того,