Легко видеть - Алексей Николаевич Уманский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
На этот раз предстояло разместиться на земле под порнозабором и все время остерегаться непрошеного вторжения в свой интим, куда они никого никогда не пускали. И прежние Олины слова, произносимые глубоким страстным шепотом, которые так будоражили всё существо Михаила: «Как я тебя люблю!» – больше не слетали с ее языка и губ. Нынешняя Оля деловито высматривала, где бы им поскорее можно было прилечь для получения удовлетворения, отнюдь не счастья. Мысль, не убраться ли отсюда в какой-нибудь недалекий отсюда настоящий лес, Михаил по зрелому размышлению отверг – слишком много ценного (уже драгоценного) времени пришлось бы потратить даром, да и неизвестно было, устроило ли бы это Олю. У нее вполне могли оказаться на сегодня и другие дела, а насладиться близостью с ней все-таки очень хотелось. О том, что они с Олей могут стать настоящими подзаборниками, раньше никогда не думалось. Но вот поди ж ты – только непосредственно у самого забора зелень росла чуть погуще у самой земли. Однако Олю – недавнюю царицу его грез и все ещё очень сильно влекущую к себе роскошную и редкостную женщину – это совсем не смущало, хотя представить себе ее на царственном ложе под балдахином было бы более чем естественно, а вот под забором с такими росписями невозможно совсем. Михаил удивился и своему собственному спокойному недоумению по поводу метаморфозы. Было так, стало этак. Чего уж тут сравнивать. Каждому овощу свое время.
Михаил постелил на траву свой плащ. Оля разделась снизу. Теперь он видел то, что горячо желал, и это на время отодвинуло прочь все остальные мысли. Должно быть, из-за этого он и пропустил появление на дальних подступах мужчины с девочкой лет пяти, и обнаружил их не далее как в десяти метрах от себя. Принимать какие либо меры по сокрытию рода занятий было поздно. Теперь любое – и все равно бесполезное – движение могло привлечь внимание девочки, не говоря уже о мужчине, реакцию которого Михаил сразу решил не принимать в расчет. Зрелище было прежде всего не для ребенка. Оставалось только замереть на месте. Михаил даже всерьез опасался привлечь внимание девочки одним своим взглядом, но совсем отвернуться не мог и продолжал наблюдать за ней краем глаза. Двое медленно и молча приближались. Девочка пока что смотрела вниз и перед собой, то есть все еще мимо распластавшейся на земле парочки, при виде которой должна была бы скорей всего вскрикнуть. Только при этой мысли Михаил начал думать, что же тогда будет делать мужчина. Тем временем девочка поравнялась с ними, проходя мимо всего в трех метрах сбоку, и все еще не было ясно, пронесет ее мимо или не пронесет. Единственным его желанием было, чтобы она не споткнулась и не посмотрела влево. К счастью, девочка не споткнулась и не взглянула куда ей не стоило. Мужчина тоже. Наконец, они с Олей смогли продолжить начатое дело, и с этого момента Михаилу стало вдруг совершенно наплевать на все прошлые заботы Оли о конспирации. Провал ее стратегии был совершенным и вопиющим. И мог повториться, если здесь появится кто-то еще. Правда, позже, поднявшись с земли и приводя себя в порядок, они и словом не обмолвились о том, что успели подумать и пережить про себя. Делиться этим было поздно и не хотелось. Михаил чувствовал себя почти оплеванным, причем даже дважды и трижды. Оскорбительным был сам выбор места – для нее, для него, для их любви. Оскорблением общественной морали были ее и его действия почти что в публичном месте – и не только в глазах ребенка, и особенно оскорбительна была антиэстетичность случки, превзошедшая радость от встречи. Разве сравнить с тем временем, когда каждое свидание освящалось восторгом и готовностью делать для другого всё, что только в силах? Да, раньше прелестью окрашивалась почти любая мелочь. Однажды он никак не мог проникнуть туда, где бывал столько раз и где чувствовал себя наверху блаженства. – «Что за черт!» – вскричал он тогда от досады на себя. В ответ раздался мелодичный смех: – «Никак не найдешь? Смотри!» Михаил отклонился назад, чтобы лучше видеть. – «Вот!» – сказала Оля, поднося выпрямленные и сомкнутые пальцы ладони к линии, по которой сомкнулись ее губы. Кончики пальцев коснулись складки. – «Раз и два!»
Губы раскрылись сразу – большие и малые. – «Попробуй сам!» – не то предложила, не то распорядилась она. Михаил охотно подчинился. Его пальцы сразу обнаружили вход. Он слегка задержался ими в манящем гроте. Видно, после купания смазки там еще не было. – «Ничего, – подумал он, – сейчас будет!» И она действительно скоро появилась. – «И чего, спрашивается, заедало? – удивился он вслух – Спасибо, что помогла!». Ответом опять был серебристый, ласкающий душу смех. Такого он давно уже не слышал. Подобное все чаще становилось воспоминаем о безвозвратном прошлом, к сожалению, до сих пор растравляющим, и хотя шансы возродить прошлые радости становились все менее реалистичными, их все равно не хотелось упускать. Постепенно в его сознании крепла уверенность в том, что ныне они становятся – или уже стали – только деловыми партнерами, в том числе и в сексе. Михаил все чаще задумывался, нужен ли ему такой секс без любви, хотя его все еще хотелось. Если честно, то еще как! И в то же время нет.
Однако с тех пор, как Оля сообщила ему, что больше звонить не будет, он твердо придерживался обещания, данного самому себе, что от него она ни звонка, ни любой другой капитуляции не дождется. Им предстояло потягаться, и Михаил считал свою позицию более предпочтительной. Оля рассчитывала на проявление слабости с его стороны, а он не рассчитывал ни на чью. Оставалось только делать то, что собирался. А на что пойдет Оля, наткнувшись на его непроходящее упрямство, могло показать только время. И оно показало.
Когда приблизился Олин день рождения, Михаил начал ощущать ее горячее желание, чтобы он ей позвонил, большее, чем свое собственное. Он мог позвонить и поздравить, спрятавшись от своего обещания за обычную формулу вежливости, но при мысли, что Оля как раз и рассчитывает на то, что он под каким-нибудь благовидным предлогом (тем более – под таким) обязательно нарушит молчание, приводило его в состояние, при котором вполне объяснимая и даже требуемая близким знакомством вежливость теряла какой-либо смысл. Его упертость только возрастала. Он так и не позвонил, хотя буквально физически осязал Олино желание услышать его в свой знаменательный день. Только так он мог не уронить свое реноме не столько в ее, сколько в своих глазах, и никакая телепатия, никакой сексапил не могли ему внушить, что он должен ей позвонить в память обо всем хорошем, что у них было.
То же самое повторилось и через год. Снова от него ждали звонка, и снова он себе этого не позволил. И первый шаг к возобновлению контактов пришлось-таки сделать ей – правда, по пустяковому поводу, если не подозревать в этом ее желания дать ему свободу действий, в которой он, как и любой охочий мужчина, должен был бы быть заинтересован. И интерес еще все-таки не угас, но он не пошел на приманку. Оля не желала дезавуировать тот телефонный разговор, когда ей казалось, что она разыгрывает с ним совершенно беспроигрышную партию, а он уж и необходимости не видел в Олиных попятных шагах, потому как уже успел признать свое скрытое желание добиться ее капитуляции не имеющим для него ни пользы, ни смысла. В самом деле, для чего было сопрягаться с женщиной, не имеющей к нему собственного тяготения, даже если она по каким-то причинам согласится удовлетворять сластолюбие бывшего любовника (от слова любовь) вынужденным образом или без желания? Это была бы прямая профанация прошлых отношений. То есть обоюдная фальшь. Короче, он уже по-человечески не желал и не ждал Олю. А по-скотски вообще не стоило что-либо делать, даже если бы она а это пошла. И тут одно за другим произошли с разрывом в пару месяцев два события, которые он невольно счел мистически знаменательными для себя.
В тот выходной день Михаил в одиночестве ходко шёл на лыжах от станции Раздоры к Трехгорке. Там было много трасс, промаркированных кусками плотной цветной бумаги, воткнутыми в снег. Он выбрал наименее людную. Михаил уже давно втянулся в ритм и испытывал полётную радость от своих движений, когда внезапно его взгляд уперся в небольшой прямоугольник бумаги белого цвета. Повинуясь какому-то странному импульсу, он нагнулся, на ходу подхватил бумажку и перевернул ее другой стороной. Там была черно-белая
