Чистилище - Захар Петров

- Она мне сообщила, что месяц назад к вам приходил следователь, допрашивал по подозрению в государственной измене. Она ещё говорила, что вы просили в случае ареста сообщить об этом мне.

Недоумение на лице Вячеслава внезапно сменилось прозрением:

- А, я понял! Вот добрая девочка эта Танюша! Не даром её даже среди преподавателей называют не инспектором, не по имени-отчеству, не даже Татьяной, а именно «Танюшей». Конечно же, она узнала о моём аресте, приняла близко к сердцу и сама решила вас разыскать. Очевидно, это золотое дитя выдумало историю о том, что я просил о помощи, чтобы вы не отказались меня найти и спасти. Наивный ребёнок… Наивный и добрый… Нет, Вера… извините, следователь. Я никогда и не за что не звал бы вас на помощь. Я очень рад вас видеть и мне плевать на то, что вы поменялись в лице, пусть даже эта встреча – всего лишь последствие проделок нашей общей милой знакомой. Но я бы никогда не поставил под угрозу того, кто мне дорог; я прекрасно знаю, что для следователя значит возобновление личных связей. Да и я, знаете, реалист: как вы можете меня вытащить отсюда? Приговор-то состоялся…

- За что вас осудил следователь?

- Параграф двести-сорок-шесть, пункт двенадцать.

- Измена Республике путём распространения панических измышлений? Кто был следователем?

- Я не знаю, вы ж своих имён не сообщаете. Кажется, назывался Первым Следователем.

- Первый Следователь? И в чём усматривалось распространение панических измышлений?

- Вы же помните мои «Начала»? У меня, казалось, появилась возможность издания книги. Инспекторат, благодаря кстати всё той же Танюше, повторно вернулся к рассмотрению этого вопроса - меня вызвали для доклада. Сами представляете, как я к этому готовился! Я несколько раз переписывал речь, с которой к ним обращусь. Но от чрезмерного капризного желания довести это дело до конца, я кажется переусердствовал и в части близости сроков грядущего Краха и в части его масштабов. Я ожидал, что после моего проникновенного доклада «Начала» наконец-то будут изданы, но на самом деле ко мне пришёл следователь, провёл обыск, изъял все черновики доклада. И формально следователь прав - в каждом из черновиков я описывал грядущую катастрофу по-разному: и в части масштабов и в части сроков. Конечно же, я делал это не умышленно, просто в каждом из проектов речи я выбирал один из вариантов своих предположений, но законы логики непреложны – не могут быть два, а тем более, несколько нетождественных суждений по одному и тому же вопросу одновременно истинным. А значит, эти суждения можно назвать измышлениями. Так что следователь сделал всё правильно, я сам – самонадеянный дурак, в угоду своей гордыни поставивший под угрозу и дело своей жизни – «Начала» и вообще науку «вневедение». Я думаю, что моё преподавательское место теперь наконец-то сократят в Университете. И что теперь будет с Хынгом – тоже не известно.

Наверное, Вере не удалось полностью подавить свои эмоции - не смогла она внешне оставаться беспристрастной к происходящему, поэтому Вячеслав с утешающей улыбкой добавил:

- Да вы за меня не переживайте. Прожив всю жизнь беззаботно, в тепле и спокойствии, я должен был под конец испытать, как живёт большинство жителей Муоса. Это даже приятно ощущать, что вот наконец-то я не являюсь чьим-то нахлебником. Поэтому сменить труд умственный на физический – для меня не является унижением; тяжело конечно, но ведь нужно кому-то и это делать. И, сейчас, зимой здесь почти не выводят на Поверхность, в основном мы работаем под землёй – в Улье, на строительстве. Конечно, если бы мне разрешили после основных работ работать над «Началами» - я б и здесь был абсолютно счастлив… Кстати, на каторге тоже встречаются замечательные люди. Меня вот подселили в камеру к одному священнику, монаху из бывшего Монастыря, который осужден по той же статье, что и я. Если б вы знали, какие интересные диспуты у нас происходят по ночам - шёпотом, конечно, потому что некоторые сокамерники у нас очень уж раздражительные. Вы не поверите: он меня, человека науки, заставил посмотреть на многие вещи под совсем другим, неожиданным углом. А ведь подумать только: если всё, в чём он меня почти убедил, – правда, значит наша жизнь является лишь преддверием чего-то более важного и великого, что ждёт нас после смерти…

Вера смотрела на него, слушала его и не переставала удивляться. Теперь он был каторжанином! Двадцать два месяца – таков по статистике средний срок жизни каторжан. Он прожил на каторге месяц, осталось среднестатистических двадцать один месяц жизни. Впрочем это громко сказано - «жизни». Скоро от повышенного уровня радиации, изнурительных работ, плохого питания, постоянного пребывания в холоде, сырости и скученности, являющихся манной для болезнетворных бактерий и вирусов, у него начнутся проблемы со здоровьем: лучевая болезнь, туберкулёз, рак, обморожения, грипп… - уже через несколько месяцев этот замечательный человек начнёт медленно и мучительно умирать, и рано или поздно окажется в камере для неработающих. Он уже сейчас не доедает, наверняка терпит побои от надсмотрщиков и сокамерников, ежеминутно балансируя на грани жизни и смерти. Но при этом пытается с научной точки зрения оправдывать своё осуждение; жалеет о том, что не смог дописать свою книжку, которая только теоретически может понадобится эфемерным будущим поколениями; рассказывает об общественной и личной пользе физического труда; с увлечением вспоминает околонаучные диспуты с таким же несчастным, как он сам. Этот человек выбивается из жестокой системы, под гордым названием «Республика», он не должен быть здесь! Пока он говорил, Вера одним потоком сознания жадно впитывала каждое его слово, чтобы потом можно было проигрывать его разговор снова и снова. Второй поток укладывал на одну чашу жизненных весов те ценности, которыми она жила до сих пора: «Сила и Закон», «Республика», «Конституция»; а на второй чашу она бросила невесомые с виду наивность и мудрость этого человека, проповедовавшего совершенно другие истины, растущие из одного корня с той правдой, которая были смыслом жизни для её родителей, воспитавших её диггеров, Паука… И весы его интуиции сильно-сильно качались в сторону второй чаши. И сердце обычного человека, обычное человеческое сердце, уже не могло вмещаться в те оковы, в которые заковала их Верина жизнь.

Вера чувствовала, что вот-вот она сотворит что-то неадекватное, что-то отнюдь не соответствующее её теперешнему статусу. Поэтому она прервала рассказ Вячеслава о прелестях его жизни на каторге и собиралась подойти к двери, чтобы кликнуть надсмотрщика. Но, проходя мимо, по неуклюжести своей или Вячеслава, она случайно с ним столкнулась. А потом руки также случайно обхватили его шею, щека прижалась к его щеке, а губы случайно зашептали: