Русские на снегу: судьба человека на фоне исторической метели - Дмитрий Панов

После выполнения боевого задания все мы очень загрустили. И дело не только в том, что Колю Новожилова любили в эскадрилье. Было ощущение, что, сколько мы ни бьемся, сколько ни теряем товарищей, но не можем преодолеть рокового хода событий. Нас мучили дурные предчувствия. Леша Романов сильно переживал потерю своего лучшего друга Коли Новожилова, он даже заплакал, что очень не шло к его узкому длинному лицу с крупным носом. Романов взял небольшую коллективную эскадрильскую гармошку, уселся возле землянки, заиграл и тихонько запел: «Синенький скромный платочек падал с опущенных плеч» и еще пуще заплакал, как ребенок. Песенка эта была в ту пору очень модной. Мы постоянно слышали ее по радио и с пластинок, крутящихся на бесчисленных патефонах в исполнении идеала певицы той эпохи, кудрявой, белокурой, чуть полноватой Клавдии Шульженко. Конечно, Леша Романов плакал еще и потому, что мы уже полтора месяца не выходили из ожесточенных боев, а психика всякого человека имеет пределы нагрузки, после которых человек впадает в депрессию, и ему очень легко погибнуть. Немцы внимательно следили за подобными вещами, часто отводя своих солдат в тыл для отдыха, где создавали им прекрасные условия, а наше быдло бросало людей в огонь как дрова — пока не сгорят.

Впрочем, надо сказать спасибо артистам. Множество концертных бригад, которые постоянно были на фронте, очень помогали снимать нервное напряжение от тяжелых неудач и предчувствия неминуемой смерти, охватившего тогда души миллионов молодых людей.

Меня, как комиссара, наряду с боевой работой выполнявшего и обязанности полевого коммунистического капеллана, очень обеспокоили эти слезы Алексея Романова. Ясно было, что люди на пределе, и только индивидуальной работой, ободряя и говоря по душам, боевой дух в эскадрилье не поднимешь. Ведь «тамбовский волк», Лешка Романов был из самых психически стойких и прошел жесткую жизненную школу, и уж если он заплакал… Дело в том, что когда Лешка родился в многодетной крестьянской семье тамбовского земледельца, то в смутное время подавления, без всякой жалости, прославленными красными маршалами (позже тоже без всякой жалости расстрелянными Сталиным), тамбовского восстания, он явно пришелся в семье не ко двору. И недолго думая, в семье русского мужичка посоветовались и решили выкинуть его на помойку. Здесь бы жизненный путь будущего аса и лихого пьянчуги и оборвался. Да его подобрала старая дева и решила воспитать как сына. Что и сделала. В знак благодарности Лешка полностью забыл о ее роли в своей судьбе, а на мои укоризненные замечания и предложения, хоть что-нибудь послать его приемной матери, живущей в обычной сельской бедноте, отмахивался: «Что она мне — родная?» Нашлись таки доброхоты, сообщившие Лешке, кем ему приходится эта женщина. Уж не знаю, где брали прототипы для описания идиллических черт характера русского крестьянина, писатели-дворяне, золотого века русской литературы, совпавшего с серединой прошлого столетия.

Словом, нужно было поднимать боевой дух летного состава, и я отправился в Киевский Театр Юного Зрителя. Во время переговоров с дирекцией, выяснилось, что артистов, как и всех жителей осажденного города, деньги не интересуют. Мы сошлись на том, что десяток артистов, которые все равно томились без дела — киевлянам стало не до театров, мы после концерта хорошо накормим и дадим кое-что из продуктов домой. Требование понятное — в то время Киев уже начинал голодать. Я приехал за артистами на аэродромной полуторке 6 августа 1941 года. Мы договорились, что возьмем десять человек, а явились целых двадцать, и все хотели ехать к нам, особенно просился баянист-виртуоз Митя Белозеров и маленькая женщина-цыганка, черноглазая и черноволосая, исполнительница цыганских романсов, все уверявшая, что ей не нужно никакого гонорара, кроме 200 граммов маслица. Я категорически отказался от лишних артистов — грузоподъемность нашей полуторки не позволяла взять больше десятка людей. Но как выяснилось, я был низкого мнения о нашей советской технике. Я оформил документы в кабинете у директора ТЮЗа, театр размещался в здании бывшей синагоги и, наверное, в кабинете, где я оформлял скучные бумажки, иудейские священники не раз готовились выходить к прихожанам повествовать о могуществе Бога Ягве. Закончив формальности, я на всякий случай пересчитал артистов, усевшихся в кузов полуторки. Их ровно десять… Мотор затарахтел и через разноцветный закат над Днепром по красавцу Цепному мосту мы устремились в Бровары. Я обратил внимание шофера, на то, что мотор работает с явной перегрузкой, и мы еле-еле вытягиваем на подъеме. Солдат буркнул: «Доедем». Наш народ участвует в заговорах против начальства чрезвычайно охотно и понимает друг друга с полуслова. Когда мы подъехали к Цепному мосту, освещенному мягкими лучами заходящего солнца, то немецкие дальнобойщики приветствовали нас снарядом, угодившим в тавровую балку первого пролета. Осколки с дьявольским скрежетом пошли плясать по металлическим конструкциям, но мост, сооруженный из уральского металла британскими инженерами, не так-то легко было взять. Артисты за спиной испуганно зашумели, я оглянулся и увидел, что их стало гораздо больше — уж не двоилось ли у меня в глазах с перепугу? Но делать было нечего, и я приказал водителю дать полный газ. Ужасно завывая, наша полуторка проскочила два первых пролета, и в это время за спиной немецкий снаряд лег практически в то же самое место. Провожаемые немецким салютом, мы двинулись на Бровары. Было часов одиннадцать вечера. Артистов оказалось более двадцати человек. Была среди них и та самая маленькая цыганка, и баянист-виртуоз Митя Белозеров. Я приказал командиру комендатуры капитану Беликову подготовить дополнительно еще десять порций. Однако и этого оказалось мало. Летчики сразу перезнакомились с актрисами и сели ужинать все вместе. Вася Шишкин приказал коменданту выдать трехдневную норму водки, которую списать на будущие ужины летчиков. Наша тесная столовая, освещаемая светом свечей и коптилок, сделанных из гильз, наполнилась шумом и смехом. Продуктов не хватало на всех, но водки и джема было в достатке. Летчики прижимались к актрисам, и получалось: в тесноте, да не в обиде. А мы еще собирались кормить всех по графику: сначала артистов, а потом летчиков с техниками.

Концерт получился на славу — лучше я в жизни не видел. Митя Белозеров по заказу наших ребят играл великолепные вещи с настоящим мастерством и вдохновением. Вася Шишкин сидел возле него и, грустя, заказывал мелодии. Цыганские романсы теребили душу, а главное — мы совсем забыли о войне, тяжкие мысли о которой не оставляли нас на протяжении последних полутора месяцев. В заключение летчики и приезжие артистки рассыпались по Броварскому лесу, уйдя в сторону Колпинских болот собирать грибы. Было три часа ночи, и эскадрилья полностью потеряла боеспособность, все расползлись, а ведь наутро могла поступить команда на взлет. Я, как комиссар и организатор мероприятия, стал беспокоиться и поделился своими сомнениями с Васей Шишкиным. Он, улыбаясь, отвечал: «Ничего, Митя, полетим вдвоем, а ребята пусть немного отдохнут». К счастью, наутро была нелетная погода. Эскадрилья в полном составе собралась на аэродроме лишь к девяти часам утра. Прощание со жрицами искусства получилось более, чем теплым, и мы принялись готовиться к боевому вылету — после обеда распогодилось.

Без таких пауз в нашей летной работе можно было бы вообще сойти с ума. Люди, постоянно балансирующие на грани смерти, хотят хоть немного пожить по-человечески. И это фронтовое веселье, когда поднимаешь летные сто грамм с человеком, который, возможно, завтра на своем самолете горящим факелом полетит к земле, эти последние в жизни многих задушевные разговоры остаются в памяти на всю жизнь. Где уж здесь бороться с пьянством после летной работы. Любил «расслабиться» и мой боевой командир, и еще очень молодой человек Вася Шишкин. Впервые я познакомился с ним в 1936 году, когда мне пришлось облетывать и вводить в строй двух молодых летчиков, приехавших с курсов командиров звеньев в нашу штурмовую эскадрилью: Шишкина и Горбунева. У Шишкина сразу все получалось, чувствовалась авиационная струнка, а Горбунев все никак не мог приземлиться в указанном месте. Я, бывший тогда опытным командиром звена, подсказал командиру отряда Михайлову, что к нам лучше взять Шишкина. Так и сделали. Некоторое время он летал четвертым летчиком в моем звене из-за отсутствия вакансий. После первых удачных полетов Вася, как полагается, выставил в летной столовой два пузатых графина с пивом — этого добра и даже водки у нас было всегда достаточно, нужно было только знать время и место. Таким образом, мы отпраздновали вступление Васи Шишкина в летный строй.

В боевой работе Вася был надежным человеком, но вот беда, если он уезжал в Киев, то ожидать его возвращения в тот же день было бесполезно. Приходилось мне по несколько раз в день водить группы на барражирование и штурмовки, сильно переутомляясь. Я укорял Васю, но он всегда объяснял, что в Киеве есть масса проблем и, честно, не увиливая, весь следующий день водил группы на боевые задания, а я отдыхал. Во время одного из таких исчезновений Васи я познакомился с его «проблемой». Вася пропадал всю ночь, а наутро я застал его спящим в домике аэродромной команды. Я принялся воспитывать проснувшегося Васю, он оправдывался, натягивая к подбородку одеяло и вдруг, к своему удивлению, в разгар своей педагогической речи я обнаружил, что из-под нижнего края одеяла выглянуло четыре ноги. От удивления и страха, что Вася вдруг превратился в Кентавра, я запнулся на полуслове. Но к лишней паре ног нашлась, для полного комплекта, взлохмаченная голова. «Проблему» Васи звали Асей.