Русские на снегу: судьба человека на фоне исторической метели - Дмитрий Панов

Мы в этом не сомневались, но вот вылетая постоянно на боевые задания, видели то, чего сидя на аэродроме в Остре, конечно же, рассмотреть было невозможно: скорее всего, в данном, 1941 году, дела сложатся по другому. Сил и средств отразить врага становилось все меньше, он снова полностью забирал инициативу. Сжималось кольцо вокруг Киева. Крупная группировка противника как метастаза киевской осады вырастала в районе Кременчуга, вторая — в районе Чернигова, Конотопа и Бахмача, Ясно было, что если немцы рванут, то кольцо замкнется. Не нужно было иметь чересчур большого ума, чтобы понимать это.

Причины гибели наших войск в Киевском котле известны: интересующихся могу адресовать к мемуарам маршала Жукова, где он неплохо рассказывает, как благодаря ослиному упрямству Сталина, и слушать не желавшего о сдаче Киева, немцы захлопнули в мышеловке нашу полумиллионную группировку, вместе с десятками тысяч грузовиков, сотнями танков и неисчислимым количеством всякого военного имущества. Но наши войска были в руках тупоголового, злобного дьявола, а ведь мирное население, в частности евреи, могли бы спастись. Тем более, что развитие событий он, видимо, предвидел, не желая самому себе в этом признаваться. Сталин отозвал с нашего фронта своего любимчика и прославленного героя Сему Буденного, видимо не желая, чтобы его имя было связано с сокрушительным поражением, поставив практически на заклание командующего генерал-полковника Кирпоноса, толкового человека, но, увы, скороспелого генерала, пришедшего к финалу уже проигранного сражения. И в этой обстановке появилась крикливая статья Красноюрченко, сбившая многих киевлян с толку — люди носили ее по квартирам и показывали друг другу. А доверие к печатному слову тогда было абсолютным.

Дня за три до появления этой статьи ко мне обратился солдат, парикмахер-еврей, тот самый, который служил переводчиком в нашей беседе со сбитым немецким летчиком, с просьбой дать ему трехдневную увольнительную, чтобы вывезти свою семью на попутных машинах на восток, подальше от Киева. Я дал ему трехдневную увольнительную, и он действительно отправил свою семью, далеко за пределы будущего киевского котла. Но, прочитав оптимистическую статью Ивана Красноюрченко, сочиненную явно не без влияния заезжего корреспондента и теплого застолья, наш парикмахер вернул семью в Киев. Эта статья сделала тем более черное дело, что людям мучительно не хотелось покидать обжитые квартиры в красавце-городе и начинать мытарства на новых местах. Очень многим это стоило жизни. Все-таки мудрая книга Библия, которую мой дед называл «Всем книгам книга, выше человека». Ведь ясно сказано: «Не солги». Как просто и как очень не просто, одновременно.

В первой половине августа мы продолжали упорно штурмовать колонны противника, подходящие к Окуниновскому мосту, неся потери — техники едва успевали устранять повреждения в самолетах. Бились как о глухую стену — без конца пускали ракеты и строчили из пулеметов, но немцы упорно осуществляли свой стратегический замысел. Хорошо помню вечерний вылет, когда я со своей группой из шести «Чаек», на дороге Окуниново — Остер застукал колонну артиллерии противника. Передвигалось до сорока пушек на конной тяге. Зрелище было удивительное. До сих пор немцы пользовались только автотранспортом. Мы перешли в правый пеленг и прицельно положили реактивные снаряды, которые рвались в расположении пушек, а после ракетных пусков принялись утюжить пулеметным огнем живую силу. Наша группа буквально растерзала передвигающуюся немецкую артиллерию и, конечно, больше всего досталось невиновным: умным и добрым животным — лошадям, которых я любил с детства. Дорога была буквально завалена их трупами.

В горячке боя, порой ничего не видишь вокруг себя, тем более, когда по тебе бьют зенитки противника. В этом бою вражеских зенитчиков подавляли Вася Шлемин и Миша Деркач. Они уничтожили четыре огневые точки и обеспечили нам идеальные условия для штурмовки.

Уже выходя из боя, я с удивлением обнаружил, что хотя боевых потерь вроде бы и не было, одного самолета не хватает. Мы еще, на всякий случай покружились над полем боя, но нигде не заметили сбитую «Чайку». Я просмотрел бортовые номера самолетов и обнаружил, что не хватает младшего лейтенанта Евладенко. Впрочем, пропажа довольно быстро обнаружилась, Вася Шлемин указал мне рукой на север. Там одна из наших «Чаек» крутилась неизвестно зачем, делая глубокие и мелкие виражи на малой высоте над густым лесом. Это и был младший лейтенант Владимир Сергеевич Евладенко, предпочитавший держаться подальше от всякого опасного шума-гама. Стоило нам лечь на курс к своему аэродрому, как Евладенко постепенно догнал нашу группу самолетов и стал в боевой строй. Когда мы приземлились на аэродроме в Броварах, то наши ребята окружили Евладенко, и дело стало попахивать самосудом.

Я построил группу и приказал Евладенко отчитаться о проделанной боевой работе. Евладенко вышел на пять шагов из строя и повернувшись лицом к нему, принялся безбожно врать, сочиняя по поводу барахлящего мотора. Мы проверили мотор — работает нормально. Однако, Евладенко продолжал выкручиваться. Тогда ребята предупредили его, что еще один такой случай, и они сами собьют его в воздухе, списав на немцев. На следующее утро Евладенко сообщил о своей серьезной болезни и сказал, что летать не может. Мы отправили его в штаб полка, и больше он к нам в эскадрилью не возвратился, о чем мы совершенно не сожалели. Не дай Бог иметь такого ведомого — надеяться на него, а противник свободно заходит к тебе в хвост. К сожалению, на войне не обо всем скажешь прямо и не все докажешь. Непросто было доказать, что Евладенко трусит, нельзя было и прямо сказать еврею-парикмахеру, который именно в этот день, вернувшись в часть, докладывал мне о том, что вернул семью в Киев, — какую большую глупость он совершил — я просто довольно жестко сказал ему, что сделано это напрасно. Примени я более крепкие выражения, могли бы обвинить в раздувании паники — за комиссарами чекисты осуществляли особый надзор. Судьба Евладенко сложилась не совсем удачно, как для такого шустрого и хитрого человека. Впрочем, должен признать, что далеко не всякому удается постоянно преодолевать в себе мощный голос инстинкта самосохранения, но одно дело минутная слабость, а другое — система. Сколько я ни беседовал, как комиссар, с Евладенко, убеждая, что самое безопасное место в гуще сражения, но он упорно твердил, что у него двое детей и он намерен остаться живым. Отмечу, что у людей, взявших себе такое в голову, это получалось плохо. Евладенко попал в госпиталь, а после исследования снова в полк, конечно, другой. Через пять месяцев я встретил его в Воронеже, куда прилетел за самолетом, вышедшим из ремонта. Уж не знаю, как Евладенко раскрутился на два ордена Красного Знамени, но они сияли на его груди, а у меня, к тому времени, был только один. Постукивая ногтем указательного пальца по эмали ордена, Евладенко принялся обвинять меня, что его напрасно изгнали из эскадрильи, как труса, что он уже сбил пять самолетов противника. Я ответил ему, что возможно один какой-нибудь зазевавшийся он случайно и сбил, но что касается труса, у меня нет основания брать слова обратно.

К лету 1943 года Евладенко оказался в штате 9-го гвардейского авиационного полка «асов», под командованием моего старого знакомца Льва Львовича Шестакова. В одном из боев Евладенко, которого Шестаков лично по радио наводил на атаку немецкого бомбардировщика, отставшего от строя после бомбардировки наших войск на Миус-фронте, отказался выполнить боевой приказ, и Шестаков выгнал его из полка. В конце концов, немцы сбили Евладенко. Много раз я спрашивал его: «Зачем же пошел в летную школу, если боишься воевать? Авиация совсем не то место, где можно пересидеть войну».

Тем временем наша эскадрилья получала все больше боевых приказов на штурмовку моста у села Окуниново. Двадцать пять раз атаковали мы это сооружение, всякий раз, прорываясь через море зенитного огня: по нашим подсчетам било никак не менее двухсот стволов. От огня зенитной артиллерии над мостом образовывалось черное облако дыма, пронзаемое вспышками от разрывов зенитных снарядов. Чтобы лечь на боевой курс для атаки моста, нам приходилось каждый раз обманывать противника: маневрировать на горизонталях и вертикалях, менять направление и боевой строй.

После очередного вылета моя группа возвращалась на свой аэродром в Бровары. Пролетая в километрах десяти южнее Окуниновского моста, я заметил в лесу большое скопление автомашин, перевозивших понтонный парк. Я специально сделал круг над этим лесом и насчитал до шестидесяти передвижных массивных сооружений. К сожалению, мы летели со штурмовки без боезапаса и не могли атаковать эту прекрасно различимую цель. Я хорошо рассмотрел огромные черные лодки понтонов, лежащие килями кверху на прицепах грузовиков, как будто в лес вломилось стадо слонов и расположилось там на отдых. Сразу после посадки я доложил по телефону в штаб дивизии майору Мельнику о скоплении переправочных средств противника в районе Окуниновского моста. Как обычно, наше командование действовало по принципу: инициатива наказуема. Я не успел еще отдышаться после штурмовки, как мне было приказано парой самолетов вылететь на разведку для уточнения места нахождения немецкого понтонного парка. Вместе с Мишей Бубновым мы вылетели на то же место и не обнаружили в том лесу никаких понтонов. Не будь дураками, они сразу поняли, чем чреват круг, который совершил над их лесом советский истребитель, завели двигатели и были таковы. Лесов вдоль Днепра, где можно было замаскироваться, хватало. После нас на разведку вылетели Вася Шлемин и Миша Деркач — с тем же результатом.