Русские на снегу: судьба человека на фоне исторической метели - Дмитрий Панов

Да и мне это не прошло безнаказанным. Этот день, 15 августа 1941 года, могу записать как еще один день своего рождения — жив остался чудом. Я уже почти набрал высоту, когда меня с задней полусферы достало прямое попадание зенитного снаряда. Раздался громкий щелчок за моей бронеспинкой и как будто кто-то огромным бревном ударил по голове. Мелькнула мысль: «Вот и в меня попали». Самолет клюнул на нос, но продолжал устойчиво лететь, набирая высоту примерно метров с шестисот. Кабина наполнилась черно-желтым дымом, сильно отдающим сернистым газом, как в аду. Бронеспинка моего самолета была сорвана с креплений и, навалившись на мою спину, прижала грудью к прицелу и приборной доске самолета, до предела ограничив мои движения для управления самолетом. Хорошо, что молодой силы, нагулянной в кубанских степях, было достаточно. Я уперся обеими руками в приборную доску и, до предела напрягшись, отжал бронеспинку назад, к ее кронштейнам. Управлять стало полегче. Почувствовал на лице что-то мокрое, поднял руку и обнаружил, что не ощущаю правую сторону головы. На перчатке оказалась кровь. Она сочилась из моего носа и правого уха. Через несколько секунд после удара в голове все сильнее зашумело и запело, как на птичьем дворе у хорошей ахтарской хозяйки. Я был серьезно контужен, но к счастью, не потерял сознание, иначе старик — Днепр, хранящий на своем дне обломки варяжских ладей, принял бы в свое лоно еще и мою «Чайку» вместе с пилотом.

Я отжал ручку управления вперед и поставил самолет в горизонтальный полет. Убедился, что самолет слушается руля, и когда дым в моей кабине немножко рассеялся, пожара не произошло, сделал то, что летчик истребитель должен делать в воздухе, пока находится в сознании: осмотрел воздушное пространство и землю под собой. В двух-трех километрах от меня наши ребята вели воздушный бой с немцами, солнце отражалось на плоскостях кружащихся машин, а подо мной сверкала колыбель славян, седой Днепр. Впрочем, все было, как в тумане. Голова сильно болела, и начались приступы тошноты. Было ясно, что в таком состоянии я ребятам не помощник — нужно тянуть через линию фронта на свой аэродром. Была мысль попытаться сесть прямо в поле, пока не потерял сознание, но я отказался от нее. Когда пролетал над штабом нашего 43-го истребительного полка в Савинцах, примерно на высоте 50 метров, то немного накренил самолет, приветствуя штабную братию. Мне было уже значительно легче, приступы тошноты прекратились, и я решил дотянуть до своего аэродрома в Броварах. Уже после посадки я понял, какое живописное зрелище представлял из себя мой самолет в воздухе. Взорвавшийся внутри машины немецкий снаряд полностью «расшил» мой гаргрот, заднюю часть самолета — от кабины до хвоста и обшивка болталась клочьями. Было вообще чудом, что мне удавалось лететь — все решали секунды и миллиметры. Когда я потихоньку, по возможности мягче пилотируя, посадил свой самолет, то при заруливании на место стоянки «Чайка», зацепившись за землю, практически переломилась пополам за моей кабиной. Пошатываясь, я вылез из кабины, вытирая сочившуюся из носа и уха кровь и, отойдя несколько шагов от машины, принялся рассматривать немецкие «достижения». Кроме «распушенного» гаргрота у «Чайки» были перебиты многие расчалки внутри фюзеляжа, побитые осколками лонжероны еле-еле держались. А главное, тяга руля глубины, которую задел снаряд, едва держалась на оставшемся целым сантиметровом кусочке оболочки трубы. Эта труба метра четыре длиной, тянулась от ручки управления самолета в кабине до рулей глубины на хвосте. Снаряд наискось попал прямо в нее. Но, к счастью, не разорвал полностью — с краю еще оставался сантиметровый неповрежденный участок, благодаря которому самолет слушался руля глубины. Попади снаряд чуть-чуть правее и мой самолет, потеряв управление, носом вниз полетел бы в седые воды Днепра. Контуженный, я, конечно, не успел бы выпрыгнуть. Словом, «судьба Онегина хранила».

Мой самолет поставили на ремонт, а санитарка Аня удалила из носа и правого уха сгустки засохшей крови, смазала их и протерла, заткнула ватой и велела лечь в постель. Птичник, поющий в моем ухе, стал постепенно стихать, хотя какие-то хлопки и шипение раздавались еще месяца два после этого, но на такие «мелочи» тогда обращать внимание было не принято, и уже на следующий день, пересев на другой самолет, я повел группу на штурмовку Окуниновского моста. Что самое любопытное, через несколько десятилетий, недалеко от того места, где меня контузило в 1941-ом, на другом — Днепровском мосту — Патона, меня сильно тряхнуло в автобусе № 14 по дороге домой в Дарницу, и я чуть ли не оглох на то самое правое ухо. Как говорят, все свое в жизни носим с собой, и все, что с вами случается, когда-нибудь да отзовется в вас. Добили все-таки мое ухо, хотя и через много лет, немецкие зенитчики.

Должен сказать, что война была так огромна и поначалу для нас неудачна, что далеко не все подвиги наших ребят были хотя бы вскользь отмечены в официальных сводках. Например, оборона Киева, сыгравшая важнейшую роль в истории всей войны. Чего стоило решение Гитлера перебросить свои ударные бронетанковые группировки с Московского направления на Украину — решающая ошибка немцев в кампании 1941 года, за которую фюрера до сих пор проклинают немецкие генералы. А ведь он пошел на этот шаг именно потому, что мы на Украине, в частности возле Киева, стояли крепко, и наличные немецкие силы не могли сразу проломить нашу оборону. Именно эти три месяца киевской обороны стали теми месяцами, которых не хватило немцам для взятия Москвы.

Наши кадровые части, успевшие отойти к Киеву, и народное ополчение сражались чрезвычайно упорно и умело в лобовых атаках, никогда бы не позволили немцам пройти к городу. Да и в воздухе, несмотря на страшные потери первых дней войны, мы не давали «люфтваффе» уж так сильно разгуляться. Вот только все эти трехмесячные жертвы и все геройство, как будто были перечеркнуты последующим сокрушительным поражением, произошедшим по вине Сталина, державшего наши войска в полуокружении, даже тогда, когда слепому было ясно, что их пора выводить для усиления флангов, где и прорвались немцы. В первые годы после войны киевская эпопея будто скрылась в волнах исторической информации, как исчез в начале шестидесятых, под волнами Киевского моря Окуниновский плацдарм, где мы оставили двенадцать наших ребят. О Киевской обороне заговорили только в шестидесятых годах при Хрущеве, бывшем в 1941 году членом Военного совета Юго-Западного фронта и первым секретарем ЦК Компартии Украины. После ухода Хрущева на первый план снова выплыло освобождение Киева, а о нас, участниках его обороны, опять подзабыли. До сих пор не читал ни одного труда, сколь нибудь полно описывающего Киевскую Оборону. И потому пишу эти страницы, чтобы внести свой посильный вклад в память о погибших здесь товарищах и хочу дать объективную историческую информацию о том, как шла эта, теперь уже в меньшей степени интересная народу, война, уроки которой все же, по моему мнению, актуальны для нас и сейчас. Имеющий уши, да услышит. Ведь все причины наших поражений, по моим наблюдениям, и сегодня с нами.

Теперь наш маршрут почти ежедневно пролегал к Окуниновскому мосту. Всякий раз, вылетая, летчики плевались и ругали тупоголовых командиров, которые при отступлении оставили противнику в целости и сохранности важнейший стратегический мост, над которым мы теперь несли такие большие потери. Вася Шишкин даже как-то заметил в шутливой форме, что придется нам, летчикам, самим следить за уничтожением мостов, чтобы не бомбить их затем с большими потерями. А пока мост, как раковая опухоль, распускал метастазы на левом берегу Днепра. Колонны противника, одна за другой, сползали с него и теснили наши войска на плацдарме. Во второй половине августа десять самолетов нашей эскадрильи штурмовали колонну немецких автомашин километрах в десяти восточнее села Окуниново. На атаку нас вывел Вася Шишкин. Орешек попался не из простых. Казалось, вся земля стреляет по нашим «Чайкам». Немецкие зенитчики поставили такую плотную завесу огня, что мы, дважды заходя для атаки, так и не сумели через нее пробиться. Если кто-нибудь скептически хмыкнет, советую ему представить себя на месте летчика деревянного самолета, летящего в сторону сплошного потока трассирующих снарядов и пулеметных пуль. Снаряд пробил борт самолета младшего лейтенанта Анатолия Савельевича Коробкова и, разорвавшись в кабине, побил осколками его левую руку, бок и грудь. Толя одной рукой управляя самолетом, окровавленный, довел машину до Броварского аэродрома и был прямиком направлен в санбат. За два месяца боевых действий наш 43-й истребительно-авиационный полк уже потерял сорок летчиков из 74-х, в основном убитыми, в графе потерь — как безвозвратные. Так что пришлось идти на запасную цель: разогнали до двух рот пехоты противника, расположившихся на отдых под придорожными деревьями. Кстати, я вспомнил фамилию комиссара первой эскадрильи, после переформирования нашего полка — Дмитрий Рындин. Под Воронежем его подбили, и в госпитале ему ампутировали ногу. После войны он был секретарем райкома партии, где-то в восточных областях Украины.