Собрание сочинений. Т. 9. Дамское счастье. Радость жизни - Эмиль Золя

Но утра следовали одно за другим, а ночью Лазар снова мучился бессонницей в своей комнате, одержимый воспоминаниями о матери, не имея мужества погасить лампу. Вера в нем умерла. Как-то, когда оба они сидели в саду на скамье и курили, аббат Ортер вдруг спрятал трубку, услышав шаги за грушевыми деревьями. Это Полина пришла звать кузена домой.

— Приехал доктор, — сказала она, — я пригласила его к завтраку… Ты придешь?

Она улыбнулась, заметив трубку под блузой аббата. Тогда он достал ее, снова сунул в рот и добродушно рассмеялся, как всегда, когда его застигали врасплох.

— Это очень глупо, можно подумать, будто я совершаю преступление… Ну-ка, выкурю трубочку при вас.

— Знаете что, господин кюре, — весело сказала Полина, — пойдемте к нам, позавтракаете вместе с доктором, а трубку выкурите за десертом.

Обрадованный священник тут же крикнул:

— Отлично, согласен!.. Идите вперед, я только надену сутану. И, честное слово, захвачу с собой трубку!

За этим завтраком в столовой впервые снова звучал смех. Аббат Ортер во время десерта закурил к общему изумлению; но он блаженствовал так добродушно, что все тут же к этому привыкли. Шанто много ел и постепенно разговорился, его утешало, что в дом снова вошло дуновение жизни. Казенов рассказывал истории о туземцах, а Полина сияла и радовалась этому оживлению, надеясь отвлечь Лазара от его мрачных мыслей.

С того дня Полина решила возобновить субботние обеды, прерванные из-за смерти тетки. Кюре и доктор снова стали регулярно посещать их, наладилась прежняя жизнь. Гости шутили, вдовец хлопал себя по колену, уверяя, что, не будь этой проклятой подагры, он бы охотно пустился в пляс, до того у него еще веселый прав. Один только сын был угрюм и расстроен, то он говорил со злым раздражением, то внезапно вздрагивал во время шумной беседы.

В один из субботних вечеров, когда они уже сидели за жарким, аббата Ортера позвали к умирающему. Он не допил свое вино и тут же ушел, не слушая доктора, который смотрел больного перед обедом и поэтому кричал аббату вслед, что тот уже не застанет его в живых. В этот вечер священник показался всем таким ограниченным, что даже Шанто после его ухода заявил:

— Бывают дни, когда он не больно умен.

— Я хотел бы быть на его месте, — резко сказал Лазар. — Он счастливее нас.

Доктор рассмеялся.

— Возможно. Но ведь Матье и Минуш еще счастливее нас… Узнаю современную молодежь; вы вкусили от древа познания и заболели, ибо вас уже не могут удовлетворить устаревшие идеи абсолюта, которые вы всосали с молоком матери. Вам хотелось бы найти в науке сразу и оптом все истины, а мы еще только-только разгадываем их, и, несомненно, потребуются века, чтобы разобраться во всем. Вот вы и начинаете отрицать науку, бросаетесь обратно к религии, которая вам уже чужда, впадаете в пессимизм… Это болезнь конца века, а вы все новоявленные Вертеры.

Доктор оживился, то была его излюбленная тема. Лазар, споря с ним, в свою очередь преувеличивал свое неверие, свое убеждение в обреченности всего человечества.

— Как жить, если ежеминутно все может рухнуть у тебя под ногами?

Старик воскликнул со страстным юношеским воодушевлением:

— Живите, разве недостаточно того, что вы живете на свете? Радость обретают в деятельности. — И вдруг он обратился к Полине, которая с улыбкой слушала его: — Вот хотя бы вы, объясните ему, как вам удается быть всегда довольной.

— О! что до меня, — ответила она шутливым тоном, — я стараюсь отвлечься от грустных мыслей. Когда мне становится грустно, я думаю о других, — это занимает меня и помогает терпимо относиться ко злу.

Видимо, этот ответ рассердил Лазара, и он стал утверждать из дурной потребности противоречить, что женщине необходима религия. Он притворялся, будто не понимает, почему Полина уже давно не соблюдает обрядов. А она совершенно спокойно привела свои доводы:

— Это очень просто, исповедь оскорбила меня, думаю, не одну лишь меня, но и многих женщин… И потом я не могу верить в то, что мне кажется неразумным. Зачем же лгать, делая вид, будто веришь?.. К тому же меня не тревожит неведомое, все в жизни закономерно, самое лучшее — как можно спокойнее ждать будущего.

— Замолчите, идет аббат, — прервал их Шанто, которому наскучил этот разговор.

Больной умер, и аббат спокойно продолжал обедать; выпили по рюмочке шартреза.

Теперь Полина взяла на себя руководство домом, как веселая, рачительная и опытная хозяйка. Она следила за закупками, входила во все мелочи, и связка ключей звенела у нее на поясе. Это произошло совершенно естественно и, видимо, не вызвало протеста со стороны Вероники. Но после смерти г-жи Шанто служанка стала замкнутой, как бы пришибленной. Казалось, в ней исподволь происходил перелом: возвращалась любовь к покойнице и вновь зарождалась подозрительность и неприязнь к Полине. Тщетно Полина старалась говорить с ней ласково, она обижалась на каждое слово и ворчала, оставаясь одна на кухне. Когда после долгого и упорного молчания она начинала думать вслух, недавняя катастрофа вновь повергала ее в ужас. Разве она знала, что госпожа помрет? Уж конечно, она никогда не стала бы говорить о ней дурно. Справедливость прежде всего, нельзя убивать людей, если даже у них есть недостатки. Впрочем, она умывает руки, ее дело сторона, тем хуже для той особы, которая повинна в несчастье! Но это оправдание не успокаивало ее, она продолжала бормотать, как бы защищаясь от мнимой вины.

— Что ты так мучаешь себя? — спросила у нее однажды Полина. — Мы сделали все, что могли, против смерти мы бессильны.

Вероника покачала головой.

— Будет вам, так не умирают… Какой бы ни была госпожа, но она взяла меня к себе девчонкой, и пусть у меня отсохнет язык, ежели я хоть капельку замешана в этой истории. Лучше не говорить об этом, не то кончится плохо.

Ни Лазар, ни Полина не упоминали больше о свадьбе. Шанто, подле которого девушка обычно сидела с рукодельем, чтобы ему было веселее, отважился как-то намекнуть на их брак, желая покончить с этим делом теперь, когда уже нет никаких препятствий. В нем говорила главным образом потребность удержать Полину, страх, что он окажется в руках служанки, если племянница когда-нибудь уедет от них. Полина объяснила, что нельзя ничего решить, пока длится траур. Но не одними приличиями были продиктованы эти разумные речи: девушка рассчитывала, что время даст ответ на вопрос, который она не смела задать себе самой. Эта внезапная смерть, страшный удар, от которого и она и кузен до сих пор не оправились, как бы притупила свежую рану, нанесенную их дружбе. Они постепенно приходили в себя и снова начинали страдать, обнаружив под непоправимой утратой свою личную драму: уличенная и изгнанная Луиза, разбитая любовь, может быть, даже перемена всей жизни. Как им теперь поступить? Любят ли они по-прежнему друг друга, возможен ли, разумен ли их брак? Все это всплывало среди смятения, в которое их обоих повергла смерть, но казалось, ни он, ни она не торопятся принять решение.

Однако у Полины воспоминание об обиде как-то сгладилось. Она уже давно простила Лазара и готова была протянуть ему обе руки в день, когда он придет с повинной. То было не ревнивое желание восторжествовать, видеть его униженным, она думала только о его благе, даже хотела вернуть ему слово, если он ее разлюбил. Но сомнения терзали ее. Вспоминает ли он еще Луизу? Или, напротив, забыл и снова вернулся к прежней детской любви? Когда она размышляла о том, что лучше отказаться от Лазара, чем сделать его несчастным, все ее существо изнемогало от боли; Полина знала, что у нее хватит на это мужества, но жить без него она не сможет.

Сразу после смерти тетки Полине пришла в голову великодушная мысль: помириться с Луизой. Шанто может написать ей, а она добавит несколько слов, подтвердит, что все забыто. Они так одиноки, им так грустно, что присутствие этой шаловливой, как ребенок, девушки развлечет всех. И, наконец, после всего пережитого, недавнее прошлое казалось очень далеким; Полину мучили также угрызения совести за резкую вспышку, которую она себе позволила. Но всякий раз, когда Полина хотела заговорить об этом с дядей, что-то противилось в ней: Не значит ли это рисковать своим будущим, искушать Лазара и потерять его? Возможно, у Полины хватило бы смелости и гордости подвергнуть Лазара этому испытанию, если бы чувство справедливости не возмущалось в ней. Все можно простить, только не предательство. К тому же разве ее одной недостаточно, чтобы снова вернуть радость в дом? Зачем приглашать чужую, когда она сама до краев переполнена любовью и преданностью? Она не отдавала себе отчета, что в ее самопожертвовании есть гордость, а в ее милосердии — ревность. Сердце ее ликовало, она горячо надеялась быть единственной отрадой близких.

Отныне это стало смыслом ее жизни. Полина старалась изо всех сил, она изощрялась, чтобы вокруг нее все были счастливы. Никогда еще она не проявляла такого мужества, жизнерадостности и доброты. Каждое утро она просыпалась с улыбкой, пытаясь скрыть свои собственные горести, чтобы не усугублять страданий окружающих. Она преодолевала все своей мягкостью и обходительностью, у нее был такой ровный характер, что она обезоруживала злую волю. Крепкая и здоровая, как молодое деревцо, она чувствовала себя теперь прекрасно, а радость, которую она излучала, была лишь отблеском ее здоровья. Она с восторгом встречала каждый новый день, с удовольствием делала сегодня то же, что и вчера, не желая ничего большего, безмятежно ожидая завтрашнего утра. Пусть сумасбродка Вероника с ее вечными причудами ворчит у своей плиты, — новая жизнь изгоняла траур из дома, смех, как в былые времена, оживлял комнаты, разносился веселым эхом по лестнице. Особенно восхищен был этим дядя, ибо печаль всегда тяготила его; даже больной, прикованный к креслу, он не унывал и охотно мурлыкал игривые песенки. Хотя жизнь его превратилась в пытку, он крепко цеплялся за нее с отчаянием калеки, который хочет существовать, несмотря на все страдания. Каждый прожитый день был победой, и ему казалось, что племянница согревает дом, словно яркое солнце, в лучах которого нельзя умереть.