Собрание сочинений. Т. 9. Дамское счастье. Радость жизни - Эмиль Золя

— Что ты делала позавчера в лодке Утлара с мужчиной и почему он убежал при виде меня?

Она натянуто рассмеялась.

— Какой же это мужчина? Это был он, — ответила она, кивая на мальчишку Кюша. — Он толкал меня сзади.

Лазар снова прервал ее.

— Да, да, я все прекрасно видел, ты задрала свои юбки на голову. Рановато начинаешь, в тринадцать лет!

Полина положила ему руку на плечо: все дети, даже малыши, прислушивались, широко раскрыв блестящие озорные глаза, в которых отражались ранние пороки. Как приостановить это растление в среде, где самки, самцы и их детеныши развращают друг друга. Передав девочке две простыни и литр вина, Полина с минуту шептала ей что-то на ухо, стараясь застращать ее последствиями, к которым приведут эти мерзости, уверяя, что она заболеет и подурнеет еще до того, как станет настоящей женщиной. Это был единственный способ воздействовать на нее.

Лазар, чтобы ускорить раздачу, которая надоела ему и даже под конец стала раздражать, подозвал дочь Пруана.

— Вчера вечером твой отец и мать снова напились… А ты, говорят, даже была пьянее их.

— О нет, сударь, у меня болела голова.

Лазар поставил перед ней тарелку, на которой были разложены фрикадельки из сырого мяса.

— Ешь!

С наступлением половой зрелости ее снова мучила золотуха и нервное расстройство. Болезнь еще усилилась от алкоголя, с тех пор как она начала пьянствовать вместе с родителями. Проглотив три фрикадельки, девочка нахмурилась, и на губах ее появилась гримаса отвращения.

— Хватит с меня, больше не могу.

Полина взяла бутылку.

— Это тебе полезно, — сказала она. — Если ты не съешь мясо, то не получишь хинной настойки.

Глядя сверкающими глазами на полный стакан, девочка преодолела свое отвращение и все съела, потом выпила настойку, опрокинув стакан ловким движением заправского пьяницы. Но она не уходила, умоляя барышню дать ей бутылку с собой, говоря, что ей очень трудно являться сюда ежедневно. Она будет спать с бутылкой, спрячет ее под юбками, и ни мать, ни отец не смогут ее найти. Полина отказала наотрез.

— Ты сама выпьешь ее прежде, чем успеешь дойти до берега, — сказал Лазар. — Теперь с тобой нужно держать ухо востро, маленькая пьянчужка!

Скамейка постепенно пустела, дети вставали один за другим, чтобы взять деньги, хлеб или мясо. Некоторые, получив свою долю, хотели еще погреться у огня; но Вероника, увидев, что пучок моркови наполовину съеден, безжалостно выставляла их под дождь. Слыханное ль дело? Слопали морковь прямо с землей! Вскоре остался только Кюш, который сидел с хмурым видом в ожидании нравоучения. Полина позвала его, долго вполголоса говорила с ним и под конец все-таки дала ему хлеба и сто су, как обычно; он ушел своей вихляющей походкой с видом злого и упрямого зверька, пообещав, что придет работать, но твердо решив ничего не делать.

Служанка вздохнула было с облегчением, но тут же воскликнула:

— Стало быть, не все убрались? Вон еще одна, там в углу.

То была маленькая Турмаль, ублюдок, бродяжка с большой дороги, которая в свои десять лет казалась карлицей. Только ее наглость возрастала с годами, она становилась все озлобленнее, все назойливее; с пеленок обученная попрошайничать, она была похожа на маленьких уродцев, которых делают бескостными для цирковых номеров. Она сидела на корточках, между буфетом и печкой, забившись в самый угол, словно боясь, чтобы ее не уличили в чем-нибудь дурном. Это показалось подозрительным.

— Что ты здесь делаешь? — спросила Полина.

— Греюсь.

Вероника беспокойным взглядом окинула кухню. В прошлые субботы, когда дети сидели на террасе, у нее уже пропали некоторые мелочи. Но теперь казалось, все в порядке, и девчонка мигом выскочила и залопотала пронзительным голосом:

— Папа в больнице, дедушка ушибся на работе, маме не в чем выйти, у нее нет платья… Сжальтесь над нами, добрая барышня…

— Перестань нам морочить голову, лгунья! — воскликнул возмущенный Лазар. — Твой отец сидит в тюрьме за контрабанду, а дед вывихнул руку, когда таскал устриц в садке Рокбуаза; а если у твоей матери нет платья, значит она умеет воровать в одной рубашке; говорят, она снова придушила пять кур у вершмонского трактирщика… Как ты смеешь издеваться над нами и лгать, ведь мы все знаем не хуже тебя? Ступай, рассказывай сказки прохожим на большой дороге.

Казалось, девочка ничего не слышала. Она опять заныла с наглым бесстыдством:

— Сжальтесь, добрая барышня, мужчины больны, а матери не в чем выйти… Господь вас вознаградит…

— Вот возьми! И не лги больше, — сказала Полина, протягивая ей монету, чтобы покончить с этим.

Девчонка схватила деньги, одним прыжком выбежала из кухни и понеслась через двор так быстро, как только позволяли ее короткие ноги. Но в эту самую минуту раздался крик Вероники:

— Господи! А где же бокал? Он стоял на буфете!.. Барышня, она утащила бокал!

Вероника тотчас же бросилась во двор, в погоню за воровкой. Через две минуты она привела ее за руку со свирепым видом жандарма. Большого труда стоило обыскать ее, девчонка отбивалась, кусалась, царапалась, визжала, словно ее режут. В карманах бокала не оказалось, его нашли под лохмотьями, заменявшими ей рубаху: она сунула его за пазуху. Перестав плакать, она стала нагло утверждать, что ничего не знает, верно, он сам туда свалился, когда она сидела на полу.

— Господин кюре давно говорил, что она нас обворует, — твердила Вероника. — Будь на то моя воля, я бы сейчас же послала за полицией!

Лазар тоже грозил ей тюрьмой, возмущенный нахальным поведением девчонки, а та извивалась, как змея, которой наступили на хвост. Ему хотелось избить ее.

— Верни то, что тебе дали, — крикнул он. — Где монета?

Но она тут же поднесла монету ко рту, собираясь проглотить ее. Полина выручила девчонку, сказав:

— Оставь монету у себя, но передай родным, что это в последний раз. Я приду сама, погляжу, в чем вы нуждаетесь… Ступай!

Слышно было, как босые ноги девчонки зашлепали по лужам, потом наступила тишина. Вероника отодвинула скамью и наклонилась с губкой, чтобы подтереть лужи, которые натекли с лохмотьев. Ну и отрава! Эти попрошайки до того провоняли ее кухню, что она распахнула все двери и окна. Полина спокойно, не говоря ни слова, взяла мешочек с деньгами и собрала лекарства, а раздраженный Лазар, зевая от отвращения и скуки, пошел к колодцу вымыть руки.

Полину огорчало, что Лазар совсем не интересуется ее маленькими деревенскими друзьями. Если он и соглашался помогать по субботам, то лишь из любезности к ней, сердце его не лежало к этому делу. Полину ничто не отталкивало, ни нищета, ни порок, а Лазара раздражали и огорчали эти уродливые явления. Она всегда оставалась спокойной и веселой, исполненная любви к ближним, а он, едва оторвавшись от своих раздумий, тотчас же обнаруживал в окружающем мире новые причины для черной меланхолии. Мало-помалу он начал страдать при виде этих оборванных, неопрятных ребят, в которых уже гнездились все людские пороки. Эти выродки вконец отравляли ему жизнь, после встреч с ними он уходил с террасы усталый, измученный, исполненный презрения к человеческому стаду. Под конец эти два часа, посвященные добрым делам, только озлобили его, он стал отрицать пользу милостыни и высмеивать благотворительность. Он кричал, что следовало бы уничтожить это гнездо вредных насекомых, а не помогать им вырасти. Полина слушала, потрясенная его жестокостью, глубоко опечаленная тем, что они на все смотрят по-разному.

В эту субботу, когда они остались вдвоем, молодой человек выразил все свои муки в одной фразе:

— У меня такое чувство, точно я вылез из помойной ямы. — И потом добавил: — Как ты можешь любить этих ублюдков?

— Потому что я люблю их ради них самих, а не ради себя, — ответила девушка. — Разве ты не подобрал бы на дороге паршивую собаку?

— Собака не человек, — возразил он, пожав плечами.

— Помогать во имя сострадания, разве этого мало? — продолжала Полина. — Жаль, конечно, что они не исправляются, тогда, может быть, уменьшилась бы и их нищета. Но если они сыты, если им тепло, этого с меня достаточно, я довольна: как-никак, а горя стало чуть поменьше… Зачем же требовать от них еще благодарности за то, что мы для них делаем? — И она с грустью закончила: — Мой бедный друг, я вижу, тебя это совсем не занимает, пожалуй, лучше, если ты перестанешь мне помогать… Я не хочу ожесточать твое сердце, делать тебя злее, чем ты на самом деле.

Лазар все больше отдалялся от нее. Полина бесконечно страдала, убедившись в своем бессилии излечить его от приступов страха и тоски. Она не могла приписать его раздражительность одной лишь болезни, тайной муке, она пыталась найти другие причины его грусти. Снова ей пришла в голову мысль о Луизе. Несомненно, он думает все время об этой девушке, мучительно страдает от разлуки с ней. В такие минуты Полина вся холодела и, стараясь обрести былую гордость в самоотречении, снова давала себе клятву любовью и заботой создать счастливую жизнь своим близким.