Русские, или Из дворян в интеллигенты - Станислав Борисович Рассадин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Бессмыслица — мнимая; правда, смысл этого дворцового капустника поймет лишь допущенный и посвященный, кто знает, к примеру, что в Швецию ездил для сношения с тамошней Великою ложей князь Куракин. Или — кто угадает в комедии «За мухой с обухом» историю свары Дашковой и «шпыни» Нарышкина. Кто признает в саркастическом в облике некоего Нерешительного постаревшего фаворита царицы Елизаветы Ивана Шувалова… Правда, узнать в иноземном обманщике Калифалкжерстоне знаменитого Калиостро, побывавшего в Петербурге и едва там не арестованного (комедия «Обольщенный»), не составит труда и тому, кто в придворные круги не вхож.
Конечно, без скидки на уровень словесности той эпохи не обойдешься, если уж и фонвизинские резонеры устарели до невозможности (один Державин прорвался к нам сквозь века во всем не потраченном молью великолепии). Но разве «улыбательность» Екатерины не способна и нынче засвидетельствовать наличие дарования? Хотя, ежели и учитывать скидку, то не только на протекшее время и на ограниченные возможности.
Вот один из рассказов царицы, уж поистине выступающей в нем в роли старшего педагога:
«Был на свете мальчик грубовоспитанный, который не знал никакой учтивости. В комнаты вхаживал не поклонясь никому, не говаривал ни единому человеку «здравствуй» или «прощай», не прашивал, но всего требовал повелительным голосом, не благодарил ни за что; любимые его слова были: дай, я хочу, я не хочу, что давали ему, то рукою вырывал из рук. Единожды, прогуливаясь по берегу реки, царь той земли встретил того мальчика; мальчик лицом был не дурен. Царь дал ему яблоко, но, усмотря его дурной и грубый обычай, сказал: «Сей мальчик, по его дурным обычаям, ни к чему не способен, разве трубы чистить». Отослали мальчика к трубочисту, там он и остался».
Наивно? Назидательно — аж до оскомины? Вероятно. Но, не говоря уж о том, что бесхитростная притчевость вполне способна была произвести впечатление на царицыных внуков Сашеньку, Костеньку, Николеньку, Мишеньку, коим, конечно, и предназначалась (кстати, кто тут из них, так сказать, прототип? Константин, судя по нраву? Правда, лицом-то он с детства был дурен… Тогда — Николай?), — словом, сравним этот учительный текст, например, с таким:
«Был один мальчик. И он очень любил есть цыплят и очень боялся волков.
И один раз этот мальчик лег спать и заснул. И во сне он увидал, что идет один по лесу за грибами и вдруг из кустов выскочил волк и бросился на мальчика.
…И стал волк говорить человечьим голосом.
И говорит волк: «Ты боишься, что я тебя съем. А сам ты что же делаешь? Ты любишь цыплят?»
«— Люблю».
«— А зачем же ты их ешь? Ведь они, эти цыплята, такие же живые, как и ты. Каждое утро — пойди посмотри, как их ловят, как повар несет их на кухню, как перерезают им горло…»
Пощадим читателя хоть на этот раз. Обойдемся финальным нравоучением:
«И с тех пор мальчик перестал есть мясо — не стал есть ни говядины, ни телятины, ни баранины, ни кур».
Если читатель догадался, что это — Лев Толстой, то, уж верно, не по причине гениальности прозы, а из-за проповеди вегетарианства. Сказочка, сочиненная великим старцем, как и Екатериной, для своих внуков, полагаю, могла на них возыметь меньшее действие, чем угроза быть отданным в трубочисты (которой откликнулся сам автор «Мойдодыра»). Но уровень — точно тот же, и как иначе? Это судьба всех литераторов, решивших стать старшими и непререкаемыми учителями, будь ты хоть Гоголь или Толстой.
Что до Екатерины, то и она (хорошо, скажем: даже она), уходя из-под власти прямолинейности, возбуждаясь сильными чувствами, к примеру гневом на тех, кого ненавидела, на оппозиционеров, на прожектеров, берущихся учить ее царствовать, умела писать живо и остро.
«— Во-первых, — размышляет в «Именинах г-жи Ворчалкиной» смешной (да, смешной!) банкрут Некопейков, — надлежит с крайним секретом и поспешением построить две тысячи кораблей… разумеется, на казенный счет… Во-вторых, раздать оные корабли охочим людям и всякому дозволить грузить на них товар, какой кто хочет. Разумеется, товар забирать в кредит… Третье: ехать на тех кораблях на неизвестные острова… которых чрезвычайно на Океане много… и тамо променять весь товар на черные лисицы… которых бессчетное тамо множество. Четвертое, привезши объявленные лисицы сюда, отпустить их за море на чистые и серебряные и золотые слитки. От сего преполезного торгу можно — я верно доказываю — можно получить от пятидесяти до семидесяти миллионов чистого барыша за всеми расходами».
Применяя неабсолютный критерий художественности, все же не удержусь спросить: разве этот экономический гений — фигура, более устаревшая, чем… Не скажу, разумеется: чем Простакова и Митрофан, но Милон или Правдин Некопейкову точно уступят. Тем более что:
— Изрядно, — поддакнут в комедии фантазеру. — Положил бы и я что-нибудь в компанию, да жаль того, что теперь денег нет.
— На что деньги? — удивится тот. — Ведь я вам сказал, что все на казенный счет и кредит: барыш только в компанию. Казна и тем довольна быть должна, что денег прибудет в государство.
В таких случаях явственно одерживали верх остроумие и дарование; побеждал литератор. К сожалению, в конце концов его, литератора, одолела-таки царица — стареющая, впадающая в любовное безумие, напуганная мерещащимися заговорами, Пугачевым и Робеспьером. Неминуемо приближался погром словесности. Избранная роль оказалась недоигранной. Хотя...
Надо сказать, что и в этом смысле — как в смысле «полуграмотности» — Екатерина Великая подобна Екатерине Малой; вернее, обе — подобия своего времени.
Петр Андреевич Вяземский заметил, что как Петр был плотник и преобразователь, так Екатерина была законодательница и журналист, а «Собеседник любителей российского слова» — это ее Саардам. Что так — и не так. Не так — и так.
Даже в дашковских мемуарах — наитщеславнейших — перечислено, кажется, все, что, по мнению мемуаристки, должно сохранить о ней память в веках. Многое и домыслено, однако мимо «Собеседника», ее детища, на которое она имеет материнское право куда больше Екатерины, она прошла равнодушно. Не им гордилась, не его считала своим долговечным памятником. Тем более не считала журнал своим Саардамом ее царственная тезка.
Несправедливо?
Но тут как раз и проявляются одновременные правота и неправота Вяземского. Да, императрица первой из
