Найденные во времени - Александр Козин

– Прости меня, брат Александр, – вдруг обратился он ко мне, – я не буду звать тебя в церковь. Но, если что, приходи! Буду рад поговорить.

Теперь я мог разглядеть всего его: русые кудри до плеч, сейчас прибранные в косицу, дополняли красоту чисто славянского лица вкупе с такой же русой густой бородой, которую кое-где уже пронзили струйки седых волос. Высокий лоб уходил вверх и назад от больших, голубых, светящихся живым небом глаз. Его фигуру портретист или скульптор назвал бы атлетической. Широкие плечи опускались в руки, мускулы которых, казалось, вот-вот разорвут рукава его длиннополой одежды, и заканчивались пудовыми кулаками. Живота, который так любят приписывать людям этого сословия, не было вообще. Движения его были лишены всякой суетливости, от природы выверенные, спокойные, точные. Если бы он был в обычной одежде, коротко стриженный, без бороды, я принял бы его за офицера-десантника или за актера, амплуа которого – русские богатыри.

Я тоже решил попрощаться. «А деньги?!» – вспомнилось вдруг. Сложенный пополам конверт с ними лежал в кармане рубашки. Я оглядел комнату и тут – словно кто-то подсказал мне – увидел большую вазу с цветами на столике под портретом Силыча. Пока остальные раскланивались с попом, прикладывались к его руке – вот еще, мужику руку целовать! – я подложил незаметно конверт под эту вазу. А прощаясь с матушкой Василисой, написал на листке из блокнота со стихами свои домашний и рабочий номера телефонов и протянул ей:

– Если нужна какая помощь, звоните, не стесняйтесь…

– И-и-и, милый, – грустно улыбнулась она, – у меня помощников-то: два сына и дочь, – кивнула на двух мужчин примерно моего возраста и девушку, стоящих за ее спиной. Тут же добавила: – Да вся община нашего храма. Но все равно спаси тебя Господи! А вот если тебе понадобится наша помощь… Ведь не случайно Олег-то тебе явился. Не к кому-то из нас, родных, а к тебе. Николенька – повернулась она к одному из сыновей, – запиши наш телефон.

– Спасибо, – остановил я его, – не трудитесь. Я взял в отделе кадров на всякий случай, когда собирался к вам. Всего вам доброго.

– С Богом! – ответила за всех матушка Василиса.

…На улице было тепло и свежо. Пока я сидел на поминках, по Москве прошелся дождь, избавивший от духоты. В памяти перебирался вечер: рассказ вдовы Силыча, улыбчивый поп, сыновья-здоровяки и дочь-красавица… Я вдруг почувствовал, что груз на сердце от сегодняшних ночных сновидений (или видений?) исчез. Вместо него я весь был пронизан какой-то необъяснимой легкостью и теплотой. Редкие прохожие все, как один, казались добрыми и красивыми… «А может быть, они все с крестами на груди? – подумал я. – А я один такой… Ни-ка-кой!» «Да нет же! А родители, сестра, Шляховский, Соня, Эдик, Хмурый, Герман Васильевич! А сколько рабочих на объектах в жару я видел голыми по пояс и без крестов!.. – вторглась в меня другая мысль и продолжилась: – Сегодняшние поминальщики – исключение. А правило – мы, все остальные, без крестов». Легкость и теплота исчезли.

– Отче наш… – почему-то вдруг выдохнул я. И сразу подумал: «А может статься, что исключение, как злокачественная опухоль, разрастается и пожирает правило, которое уменьшается до размера первого? Ведь сколько народу сидело в лагерях, сколько было расстреляно! Не они ли были правилом? А исключение – горстка революционеров – заражая образ жизни, как сказал Силыч, планомерно уничтожала это правило…» Ох, слышала бы меня сейчас моя мать! Вот, была бы мне трепка!

Дома, перед тем как заснуть, я опять попытался почитать Евангелие. Открыл наугад. Первое, что попалось на глаза, прочитал: Блажени милостивии, яко тии помилованы будут.

«Это как?» – подумал я и… заснул. Без сновидений. А утро началось обычно: душ, завтрак, дорога на работу… Благо, конец, рабочей недели.

Впереди скакали телохранители и трубачи. Последние резкими звуками возвещали, что едет великий конунг со своей свитой. Справа и слева на расстоянии пятидесяти шагов вдоль дороги скакали мои дружинники. Сновали воины Унгериха и телохранители Гердериха. Ольг держался справа и сзади от меня и выглядел каким-то озабоченным. Мимо мелькали леса, перелески, поля, засеянные ячменем, рожью, низкорослой пшеницей. К склонам холмов лепились «длинные» дома подданных Унгериха. В этих домах размещалось все хозяйство готфских семей: жилые помещения, кладовые с утварью, хлев для скота, стойла для коней, сеновал – все под одной крышей. Готфы считали, что так удобнее.

Наконец, показалась центральная башня-дворец замка Гердериха. Черная, хмурая, она высоко вознеслась над окрестностями, окруженная глубоким, вонючим рвом, толстыми дубовыми стенами и круглыми угловыми, как бы приплюснутыми башнями, завершающимися непропорционально высокими крутыми крышами. Центральная башня была каменной – единственное после королевской крепости такое строение. Ольг, подскакав ко мне, рассказал, что, как он слышал, Гердерих нанимал римлян для ее строительства сразу после женитьбы, а все ходы, галереи, жилые покои, подземелье, подсобные помещения планировал старик, приехавший с матерью Герды.

Сколько раз я с дружинниками проезжал мимо! Но мы предпочитали переночевать в лесу, видневшемся за три тысячи шагов, нежели воспользоваться гостеприимством хозяев замка. Даже зимой.

Однако, приказ есть приказ… Вся охота под торжественный звук рогов, труб, гром барабанов, бубнов, трещеток въехала через перекидной мост в ворота замка.

– А что так мрачны королева, королевна и королева-вдова? – спросил я Ольга.

– Они не любят бывать здесь, – ответил он. – Сердце королевы подсказывает, что здесь нас ожидает нечто неприятное.

– Она сама это сказала? – не поворачивая головы и кивая встречающим нас жителям замка, спросил я.

– Мне об этом успела шепнуть Уирко.

В это время еще громче и резче затрубили трубы. Король подъехал к главному входу в башню-дворец Гердериха. Здесь перед открытыми большими дубовыми дверями на ступенях стояла целая свита, возглавляемая Гердой, женой Гердериха. Одна рука ее была забинтована и висела на перевязи. В другой она держала золотой венец в виде сплетенных листьев. Унгерих спешился и с улыбкой подошел к ней. Я же теперь мог разглядеть ее вблизи. Тонкая, изящная фигура Герды застыла, как змея, готовящаяся броситься на свою жертву. Тонкие черты смуглого лица, нос с едва заметной горбинкой, огромные черные глаза, губы были неподвижны, словно у изваяния. Слегка подергивались лишь тонкие, словно высеченные из камня, ноздри.

– О, великий король Унгерих! – произнесла хозяйка замка. – Сначала я хочу попросить прощения за свой вид. Я сама готовила этот пир для тебя! И когда стояла рядом с мясником, рубившим тушу медведя, из-под его топора отскочила кость и впилась в мою руку. Но я счастлива послужить тебе, как всегда служил и служит мой дорогой супруг, даже ценой своей пролитой крови. А теперь позволь о другом. На родине моей матери принято венчать великих людей, героических победителей врагов венком из драгоценных металлов. Так благоволи возложить этот золотой венок на твою венчанную богами голову в честь твоей победы не только над дикими зверями, кои и посевы наши губят, и скот режут, а бывает, и подданных твоих… Главная твоя победа над людьми – нет! – я не могу назвать их людьми! – над существами, имеющими облик человеческий, называющими себя христианами, пьющими человеческую кровь и пожирающими плоть людскую! Ты в эти благословенные дни показал, что они хуже всякого хищника, и то, что им нет места в твоем благословленном богами королевстве.

Унгерих – со слезами на глазах! – обвел взглядом всех собравшихся вокруг и преклонил одно колено. Герда возложила венок на его голову и громко возгласила:

– А теперь, великий король, и вас, ваши величества, и вас, ваше высочество, и всех ваших приближенных – для нас близких и родных – прошу проследовать в парадную залу и подкрепиться с дороги. Все благословлено нашими великими жрецами, а значит – и богами.

Говоря последнюю фразу, она, слегка наклонив вниз голову, исподлобья внимательно обвела взглядом всех собравшихся, остановившись на мгновение на королеве Гаафе.

– Дорогая Герда, – громко крикнул в ответ Унгерих. Глаза его были мутны от восторга. – Я счастлив уподобиться великим победителям родины твоей матери. Твои слова – призвание меня на подвиг во славу богов наших. Я обязуюсь: на моей земле не будет ни одного христианина, как не будет ни одного захватчика. Я прикажу прикрепить этот венец к моему боевому золоченому шелому, чтобы всегда помнить свое призвание от богов наших.

Я искал глазами в свите старика, о котором так много слышал, но его не было. Вопросительно повернул голову к Ольгу.

– Его здесь и не будет, – понял он мои мысли. – Возможно, появится на пиру…

Я снял шелом и, кивнув Волгусу, оставляя его за старшего, вошел в башню, сопровождаемый Ольгом. Оказалось, что помещение внутри намного шире, чем можно было предположить. Все проследовали в главную залу, уставленную большими столами. Чего здесь только не было! Пирамиды, сложенные из жареных уток, фаршированных яблоками и какими-то заморскими пряностями, рядом – из гусей, тетеревов, глухарей – каждая со своей начинкой. Окорока, грудинки, запеченные целиком лебеди, зелень – всего не перечислишь. Посередине залы, между столами на огромных блюдах возлегали казавшиеся живыми медведь, вепри, зубр и олени. Гердерих хлопнул в ладоши, и слуги, словно покрывала, сдернули с них шкуры, под коими были целиком запеченные туши зверей. По четырем углам залы рядами стояли огромные кувшины с винами и медами. Особой изысканностью блюд готфы, впрочем, как и славяне, не отличаются, но пиры у них – обильные!