На сопках маньчжурии - Павел Далецкий

Впрочем, настоящий вавилон был у башни Байтай-цзы, где обосновались не только китайские торговцы, но и предприимчивые, пронырливые люди всех наций. Он состоял из земляных и деревянных фанз, домов и домиков, жестяных, дощатых и даже картонных. Яркие вывески, палатки, шумливая толпа, продающая и покупающая прямо на земле; ямы, ухабы, дурманящая пыль отличали эту часть города.

Севернее вокзала на огромном пространстве раскинулись интендантские склады: сотни тысяч мешков, накрытых брезентом.

Старый Ляоян, времен маньчжурских императоров, лежал дальше. Там были узкие мощеные улицы, крепкие дома из синего кирпича; плотные листья грушевых деревьев свисали через каменные стены дворов; флегматичные купцы в длинных халатах, обмахиваясь веерами, стояли у дверей магазинов.

Но и в старом Ляояне было грязно, и запах нечистот наполнял улицы.

Катя поселилась в домике рядом с помещением, как ей сказали, русской школы.

— Какой школы? Начальной или городского училища? — спросила она у Петрова.

— Ей-богу, не знаю, — развел руками врач. — Вы забудьте, что вы учительница, вы теперь сестра.

Катя целые дни проводила в Санитарном управлении армии и интендантстве, ожидала документов, не соглашалась с цифрами, которые вдруг урезывались, ходила на станцию и обнаруживала, что грузов еще нет.

Возвращалась она в свою комнатенку обычно измученная жарой и хлопотами, и однажды у ворот встретила того самого старичка, который во Владивостоке не пускал ее с Ниной в свое купе. Старичок ее не узнал и проследовал в помещение школы.

В тот же день Катя разговорилась с одной из школьниц, Зиной Малыгиной. Зина запросто зашла к соседке и спросила:

— Можно у вас посидеть, сестричка? В школе мне до того надоело, что просто нет мочи.

Зина была широколицая, широкоглазая, немного курносая, что очень к ней шло. Сколько ей было лет? Во всяком случае, не больше шестнадцати.

— Что же у вас за школа, Зина?

— Называется художественно-ремесленная.

Зина рассказывала… Раньше она воспитывалась в тульском приюте, приехал туда важный старичок Кузьма Кузьмич. Начальнице объяснил, что открывает школу для сирот. Начальница стала советовать девушкам поступить в школу старичка. Зина поступила. И вот теперь в этой школе учат только стишки читать да песенки петь.

— Как стишки?

— Честное слово! Кузьма Кузьмич обещал начальнице обучать нас художественному ремеслу, и, честное слово, я думала, что нас будут учить на белошвеек или на кого-нибудь повыше. Стишки да песенки! Это же ни с чем не сообразно, сестрица! Разве мы актерки? Бросить бы все и пойти в сестры… Вчера раненых привезли в госпиталь. Боже мой, на что похожи!

Широкие глаза ее наполнились ужасом.

— Спрашивали вы своего Кузьму Кузьмича?

— Спрашивала. Перепугался до того, что даже ногами затопал: «Кто тебе, дура, разрешит? Здесь сотни сестерских общин и всё прибывают, и всё прибывают… А потом у тебя спросят паспорт или вид…» — Зина вздохнула: — Этого у нас не водится.

— А когда Кузьма Кузьмич приглашал вас и других девушек в свою школу, вы знали, что поедете в Маньчжурию?

— Господи, да откуда же? Думали, самое дальнее — в Москву.

— Странная у вас школа, Зина.

— А я вам что еще скажу… Кузьма Кузьмич на днях привел японку. По-русски она говорит не хуже меня. Отец русский, а сама японка. Я подслушала, Кузьма Кузьмич хвалился повару: купил, дескать, по дешевке хорошую девку.

— Как это купил?

— Вот крест святой, сама слышала; по дешевке, говорит, купил.

Катя задумалась, Зина сидела, опустив плечи, выпятив губы, и вздыхала. Жизнь в школе Кузьмы Кузьмича явно ей не нравилась.

— Послезавтра у нас, сестрица, школьный вечер с гостями. Кузьма Кузьмич наприглашал офицеров. И я буду на вечере стишки читать, — она снова вздохнула. — Я вот вышиваю хорошо… вот вышивки мои вы посмотрели бы… Ну, ладно… надоела я вам…

Поднялась и пошла домой. Шла твердой походкой, поправляя на ходу волосы, выбившиеся из-под косынки. Широкоплечая, широкобедрая, сильная девушка.

Кузьма Кузьмич… старичок, картежник? Школа для молоденьких девушек в Ляояне?

На душе стало тяжело.

7

Логунов и Топорнин сидели за столиком на веранде ресторана Рибо. Привезенные из Шанхая официантки — европеянки в белых наколках и белых передниках — разносили вино и котлеты из свежей говядины. Рядом занял столик армейский поручик. Логунов сразу узнал в нем Тальгрена — того самого, который вызвал его в Мукдене на дуэль, но Тальгрен не узнал Логунова.

Тальгрен рассказывал интендантскому чиновнику, что дела японцев у Порт-Артура неважны, что генерал Кондратенко изобрел таинственные летающие мины, приводящие противника в панику. Наш миноносец прорвался через блокаду, потопил японский транспорт с осадной артиллерией и солдатами и ушел во Владивосток. Японцы явно ослабели. Поэтому дальнейшего движения их на Ляоян не будет. Во всяком случае, не скоро.

— Не верю я вашим слухам, — вмешался в разговор Топорнин. — Надо уметь почувствовать душу войны, я ее почувствовал и скажу: смертью несет. — Он стукнул кулаком по столу. — И рад! К черту!

Тальгрен прищурился. Лицо его, покрытое мелкими прыщиками, осветилось детской улыбкой:

— Что вы, что вы! Я уповаю.

— Сказал, к черту! Ни на что не уповаю. Вот послушаю музыку, посмотрю на детей, на пять минут человеком стану — и больше ничего не хочу, все противно.

— На каких детей? — спросил Тальгрен.

— На школьниц ремесленного училища, в этом же доме… Сегодня у них вечер с приглашенными офицерами.

— А я слышал, что эти дети давно уже замуж просятся.

В пристроечке играл военный оркестр.

Звуки вальса «Ожидание» подействовали на Логунова так, как никогда на него не действовала музыка. Вальс был совсем сладенький, совсем пошленький, но сейчас он показался чудесным. Ушедший мир и сегодняшний вставали в Логунове как одно целое. Белые ночи среди садов и пустырей Аптекарского острова… Бухта Новик, окруженная зелеными сопками…

— Мсье Рибо, — говорил Топорнин низкорослому толстяку, подошедшему к столу, — опять я у вас. Хочу выпить за ваш прекрасный гимн — «Марсельезу».

— О! — воскликнул Рибо.

— Садитесь, выпьем вместе.

Рибо опустился на стул. Глаза у него были веселые, усы с сединой.

— Коньяку? — спросил он.

Топорнин поморщился:

— Водки нет?

— Конечно, есть! — Рибо поманил официантку: — Водки!

— Русские люди никогда не унывают, — сказал он офицерам. — Я преклоняюсь перед этой чертой русской души. Но… — он приподнял плечи, — я не понимаю… проиграть войну, этого я не понимаю! Россия! — Он поднял указательный палец. — Французы и русские — одна душа, мы понимаем друг друга… но вы проиграли войну!

— Мсье Рибо, мы никогда не проиграем войну! — воскликнул Логунов.

Француз разлил водку по стопкам, рука его слегка дрожала: он слишком много на своем веку выпил вина.

— Вы проиграли войну, — грустно сказал Рибо, поднимая стаканчик и любуясь прозрачностью стекла и напитка. — Разве вы не понимаете? Нашу нацию, которая дала миру Наполеона (слово «Наполеон» он произнес медленно, вслушиваясь в каждый звук), в семидесятом году разгромили какие-то пруссаки!

— За нашу победу, — поднял стопку Логунов.

— Э, нет, друг, — перебил его Топорнин, — я уже сказал: мы пьем за «Марсельезу», сиречь гимн дружественной нам державы.

Они встали и выпили за «Марсельезу».

Рибо щелкнул пальцами и закусил лимоном.

— Почему же вы считаете, что война проиграна? Спросил Логунов. — Как она может быть проиграна? Прикиньте, что такое Россия и что такое Япония!

— Э, — махнул рукой Рибо, наливая по второй стопке. — Тут не коммерция, тут особый расчет. Если бы я был советником вашего императора, я ему посоветовал бы: уведите из Маньчжурии вашу Маньчжурскую армию, всю до последнего человека, замените ее новой армией. Новые солдаты, новые офицеры, новые генералы, которые не проиграли японцам ни одного сражения! И вы победите! А эта армия не победит. Новые части приходят, но они растворяются в ваших маньчжурских частях и сейчас же пропитываются духом отступления, боязни японцев, убеждения, что, сколько ни воюй, все равно отступишь. Ваша армия не верит и победу. Разве она может победить?

— Позвольте, — проговорил Логунов, — позвольте, но почему же? Как не верит?

— Он прав, — проговорил Топорнин, выпивая одну за другой две стопки. — Совершенно прав. Я первый не верю.

Рибо коротким жестом обвел зал:

— Я хожу, слушаю, разговариваю. Я понимаю. О, я понимаю.

— Он прав, — повторил Топорнин. — Война проиграна. Она не может быть не проиграна! Выпьем еще!