На сопках маньчжурии - Павел Далецкий

Капитан скользнул взглядом по сестре милосердия, еще раз взглянул, задержал шаг, прошел… Катя не выдержала, оглянулась, и он оглянулся, остановился, приложил руку к козырьку:

— Честь имею… Обознался? Нет?..

— Вы не обознались, капитан, — сказала Катя, протягивая ему руку. — Это я.

Тень смущения мелькнула по лицу капитана.

— Вы — сестра милосердия… Хвалю!

Шли по тропинке в ногу; по-видимому, расстаться с сестрой Свистунову не хотелось, но вместе с тем он не мог найти нужный тон для разговора.

— Ать-два, левой, левой!.. У вас отличный широкий шаг.

— Если женщина моего роста семенит, ведь это же уродство!

— Вы правы! Итак, вы — патриотка? Очень рад… настала година испытания… и вы с нами! — смотрел на нее искоса, испытующе.

— Я с вами, — усмехнулась Катя.

— А что вы здесь делаете, у вокзала?

— Наградили полномочиями получить груз.

— У меня с вами одна судьба.

Минуту шли молча.

— Капитан Свистунов, — сказала Катя, — однажды в трудную минуту жизни вы помогли мне.

Свистунов засмеялся:

— Не забыли?!

Катя ответила тихо:

— Никогда! Капитан, мне опять нужна помощь благородного человека… Не пугайтесь, она не потребует от вас нарушения присяги.

Катя рассказала про школу Кузьмы Кузьмича и про Зину Малыгину. Рассказывала и не сводила с него глаз, — как он отнесется к ее словам: возмутится или сочтет все в порядке вещей?

— Я никак не могу понять, капитан: ведь люди не только извратили великие и священные отношения, установленные природой между мужчиной и женщиной, но еще и создали систему мыслей, оправдывающую эти извращения!

Они стояли недалеко от вокзала, через переезд двигался обоз китайских телег, возчики шагали рядом со своими конями, а у коней были коротко острижены гривы и челки украшены красными помпончиками.

— Я убежденный холостяк, — сказал Свистунов. — Однако таких вещей не выношу. Многие считают, что все это весьма просто, что это не цинизм, а жизненная правда, что не нужно приходить в священный трепет от отношений между мужчиной и женщиной, ибо отношения эти естественны, как морской прибой, накатывающий волны на берег, или восход солнца, — пусть так, но я согласен с вами, что эти естественные отношения у нас умудрились сделать противоестественными.

— Капитан Свистунов, вы — молодец! — Румянец выступил на Катиных щеках.

— Благодарствую. Суть же дела, милая сестрица, в том, что Куропаткин — не сторонник распущенности, почему этот мерзавец Кузьма Кузьмич под самым носом у командующего и устроился так, что не придерешься к нему: у него школа! Но, милая сестрица, вижу только один путь: соберу среди знакомых мне господ офицеров деньжат — сейчас у нас они водятся, — и отправим барышню в Тулу, в ее приют.

— Это надо сделать немедленно!

— Сегодня же! Не сомневаюсь, что к вечеру постучу в вашу дверь.

— Такой офицер, как вы… — проговорила Катя взволнованно, — вот таким должен быть русский офицер — благородным, отзывчивым…

— Сколько похвал выслушал я сегодня от вас!

— Они искренни! Вы заслужили их! — Глаза ее сияли, в эту минуту она была счастлива.

Вечером Свистунов вручил ей собранные деньги. Кроме того, он разговаривал с семьей местного железнодорожника, и та согласилась отправить Зину на родину.

Сказал все это, но медлил уходить. У нее заколотилось сердце. Она сказала:

— Капитан Свистунов, как мне кажется, любопытствует: отказалась я от своих пагубных заблуждений или по-прежнему пребываю в них?

— Отгадали, любопытствую.

— Вы, капитан, мой защитник, вам я должна ответить откровенно: я по-прежнему пребываю в своих заблуждениях.

Свистунов оглядел женщину, смотревшую на него с вызовом и вместе с тем доверчиво, развел руками и засмеялся:

— Впрочем, я не сомневался… русская женщина тверда характером.

Вторая глава

1

Два батальона русских должны были овладеть старой кумирней на вершине сопки. И они почти овладели ею.

Рота Юдзо стояла в резерве. В бинокль Юдзо видел, как русские, неудержимо стремясь вперед, теряя убитых и раненых, взобрались наконец на сопку. Остатки японского гарнизона кумирни покатились желтыми тенями вниз по склону. Тогда выступила рота Юдзо.

Солдаты побежали. Бросили ранцы, пищу, фляжки, оставили при себе только винтовки и патроны. Командир роты капитан Яманаки бежал первым.

Иногда он оглядывался. Юдзо видел его перекошенное лицо, взмах сабли, слышал хриплый крик.

Рота впервые участвовала в бою. Перед вершиной — отвесной скалой — солдаты столпились, не зная, что предпринять. С флангов обстреливали, люди падали.

В эту страшную минуту Юдзо охватило глубокое равнодушие к судьбе атаки. Он стоял, опершись на саблю, думая, что сейчас умрет, и испытывал страшную тоску. Но капитан Яманаки не испытывал никакой тоски, он приказал в щели втыкать штыки, взбираться по ним, как по ступеням, и штурмовать противника. Невысокий, плотный, с широкой и длинной саблей, на которую он то опирался, то взмахивал ею, он показался Юдзо исполином.

Юдзо вслед за солдатами взобрался на скалу и с удивлением увидел, что гарнизон сопки состоял всего из нескольких человек. Ничтожная горсточка ощетинилась штыками и бросилась на японцев.

Денщик Юдзо Ясуи отступил, пропустил русского и, когда тот с опущенной головой проскочил мимо, ударил его штыком в бок. Русские остановились подобрать раненого и долго не подпускали к себе врагов.

Все новые и новые солдаты поднимались по скале. На помощь Яманаки подошла вторая рота. Две роты против пяти человек!

Бой завершился.

Через два часа Юдзо пошел осмотреть поле сражения. Крови было не много. Трупы лежали по большой части в безобразных позах. По раздувшимся на жаре лицам ползали мухи. Вот для чего все это — для мух!

Смерть внушила Юдзо отвращение. Он вспомнил Ханако. Ханако и смерть были несовместимы. К чему это обилие смерти, к чему? Он возмутился против смерти.

Ясуи осторожно выглядывает из-за скалы. Во время штурма лейтенант все время видел его около себя, сейчас он внимательно следит за офицером. Вероятно, его беспокоит мрачность лейтенанта. Он ему предан, предан без дум, без размышлений о том, хорош или плох Футаки Юдзо. Он — солдат, Юдзо — офицер. Этого достаточно для преданности. Что ж, это счастье. Великая отрада — почитать кого-либо чистосердечно.

К вечеру роту отвели в китайскую деревушку. Ясуи разбил палатку на берегу мутного потока и сейчас же стал заботиться о горячей воде. Давно не мылся Юдзо горячей водой. Скинул сапоги, брюки, белье и прикрыл себя марлей. Он хотел отдохнуть. Отдохнуть во что бы то ни стало.

Накануне отъезда на войну родственники собрались выпить с ним прощальную чашу воды. Он выпил эту прощальную чашу, которая якобы очистила его для жизни за гробом. Он больше не принадлежал себе: он ехал на войну!

Но почему он был так глуп, что не выпил иной чаши?! Чаши вина. Чаши вина вместе с Ханако во время свадьбы?!

Мог ли он так быстро устроить свадьбу? По-видимому, да — если б захотел, как хочет сейчас. Но он не хотел — ему достаточно было смотреть на девушку и разговаривать с ней.

Почему нельзя удержать мгновение? Почему никто во вселенной не возмутится тем, что нельзя удержать мгновение?

Почему нельзя вернуть мгновение? Почему никто во вселенной не возмутится тем, что нельзя вернуть мгновение?

Пола палатки приподнялась, и заглянул сам капитан Яманаки.

Юдзо вскочил.

— А говорят, вы ранены, лейтенант!

— О нет, я был вымазан чужой кровью.

— Тоже неплохо. Такой славный бой… Если б русские двинули в атаку не два батальона, а полк, мы потеряли бы кумирню. Но русские — странные люди: вместо того чтоб броситься в атаку сразу, они ходят в атаку по очереди и, конечно, погибают. После боя у меня появилось желание собрать автографы всех наших офицеров. Вот, пожалуйста, лейтенант Футаки…

На листе белого полукартона имелось уже одиннадцать подписей, сделанных чернилами и тушью.

— Четырех уже не будет никогда… надо было вчера…

Юдзо расписался.

— Мне кажется, мы все умрем, — сказал он, — русские так же храбры, как и мы.

— Я умру во всяком случае, — торжественно сказал Яманаки. У него было печальное и взволнованное лицо; он кашлянул, он хотел кое-что сказать по поводу своих неладов с капитаном Сакатой, о которых знал весь полк.

Нелады были давние, еще с тех пор, когда офицеры были подростками и когда враждовали их отцы.

В 1873 году у самураев отняли рисовый паек. Отныне самураи должны были торговать или служить, и одни вступили на этот путь, другие, люди устойчивых воззрений, — нет; они не хотели никаких перемен.