На сопках маньчжурии - Павел Далецкий
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Рибо коротким жестом обвел зал:
— Я хожу, слушаю, разговариваю. Я понимаю. О, я понимаю.
— Он прав, — повторил Топорнин. — Война проиграна. Она не может быть не проиграна! Выпьем еще!
Логунов выпил вторую стопку. Француз опять закусил лимоном и говорил, нагнувшись к Топорнину:
— Японцам все помогают, а вас не любят! Я спросил одного американца в Шанхае: почему вы против русских? Не будем поднимать государственных вопросов, можно не любить государства, но уважать народ… Он подумал и сказал: «Не люблю! Русские нетерпимы». Понимаете: вы нетерпимы!
— Он не иезуит ли?
— С иезуитами тоже можно жить, — сказал Рибо. — Ваше православие, о, оно очень вам вредит. Извините, я должен идти.
Он встал, кланялся и пятился.
Оркестр опять играл вальс «Ожидание». Черноволосая смуглая официантка пробежала к соседнему столику. Топорнин налил себе водки, с неудовольствием оглядел закуску, заказанную Рибо, — ему хотелось не этого жалкого лимона и сыра, а селедки с луком, маринованных грибков, кислой капусты. Подозвал смуглую официантку и заказал консервированную рыбу и второй графин водки.
Несколько штабных заняли столик напротив. Топорнин презрительно посмотрел на них, по они не заметили его презрительного взгляда.
— Побывали бы они на позициях, Коля! Подойти к ним и сказать: «Чисто ходите во время войны, господа!»
— Вася, тебе довольно пить. Неудобно будет в таком виде явиться на школьный вечер.
— Может быть, и довольно водки, — многозначительно сказал Топорнин. — С одной стороны, готов хлестать ее, потому что горько: до чего довели русский парод! До дикой войны, до крови, до позорного отступления! С другой стороны — довольно, воистину довольно, потому что… — Он поднял кулак, но скатерть была уставлена тарелками и рюмками, и он стукнул по ребру стола. Стопки подпрыгнули.
— Довольно! Потому что надо приложить силы… Ты понимаешь?
— Я все понимаю, — сказал Логунов, который от действия музыки, выпитого вина, ресторанной суеты тоже пришел в состояние неопределенного возбуждения.
Смуглая официантка принесла консервы и второй графин водки. Топорнин поставил его посредине стола и, отстранившись от него ладонями, сказал:
— Пусть стоит, а пить не будем. Вот сегодня мы рассуждали о женах и невестах. Мне, знаешь ли, в этом смысле не везло. Как-то во время осенних маневров под Орлом нашел я приют в дачном семействе, состоявшем из матери, благообразной жены акцизного чиновника, и дочери, семнадцатилетней гимназистки. Она ходила босиком, с распущенной косой, смотрела на меня, молодого офицера, просто и внимательно, не обнаруживая застенчивости или смущения, и так же просто разговаривала. В ее взгляде, понимаешь ли, было столько силы, столько того, что должно было вот-вот раскрыться, что я стал сам не свой. Устал чертовски, а заснуть не могу. Лежу и думаю, кому достанется счастье видеть эти глаза засиявшими от любви. И по естественному эгоизму хочу, чтоб это счастье выпало на мою долю. Строю планы невероятнейшие: встречаю ее в городе где-нибудь на катке, на вечере в собрании. Наконец, просто являюсь к ним с визитом. Не скоро заснул. А утром, брат, вскочил ни свет ни заря, девушки не видел, мать спала. Оставил записку с выражением благодарности за приют. Вот и все. А забыть — до сих пор не забывается. А то как-то я был по-настоящему влюблен и, пользуясь взаимностью, решил даже жениться. Белошвеечка, очень милая, брови соболиные, душа прямо вся раскрыта тебе. А что же оказалось: пошла на содержание к старику. Прости, говорит, меня! Я чуть с ума не сошел. Был у меня один дружок, тот решил полечить меня и сдал на попечение своей приятельнице. Когда я пришел в себя, меня поразило одно обстоятельство: я понял, что любые женские губы… утоляют. Я был тогда молод, это открытие протрезвило меня… Все женщины одинаковы, Коля! Холостяк есть священное звание.
— Не верю я в твой цинизм, Вася. Полюбишь — и тогда посмотрю я, как будут для тебя «все женщины одинаковы».
— Ну, пойдем, а то без нас начнут…
8
В небольшом зале, задрапированном пестрыми тканями, перед низкой эстрадой, обнесенной синим шелковым шнуром, расселось полтора десятка офицеров. Эстраду покрывали циновки, по углам стояли китайские вазы, вдоль стены висели цветные китайские фонарики. Офицеры — в большинстве штабные. Армейских можно было по пальцам пересчитать: вон Шульга сидит в соседнем ряду.
— Мы как воробьи среди попугаев, — сказал Топорнин, опускаясь в кресло. — Сапоги — точно корова пожевала, а рубашки и кителя!.. Но горжусь, именно горжусь! А их породу не выношу… Пошли бы в поле, сукины дети! Послушаем, Коля, хор, музыку… может быть, и в самом деле не девочки, а девушки… Эх, давно я не слышал женского пения! А женщины у нас поют здорово. Слыхал ты, как весной в деревнях девки поют? Долгая, долгая заря. Идешь по тропинке, и несется тебе навстречу песня. Поет человек десять, не больше, но кажется — поет вся земля… Здорово у нас в России поют! Напрасно не пошел с нами Неведомский. Послушал бы и отдохнул. Человек он исключительный, но не пойму его. Поражения, отступления, полное банкротство России на него никак не действуют. По-моему, он даже доволен.
Рядом с эстрадой открылась маленькая дверь, и одна за другой вышли десять девушек. Одетые в скромные синие платья, угловатые от молодости и неловкости, они стали полукругом.
— Да, не девочки, — согласился Топорнин, — ей-богу! Ну что же, спасибо, что не забыли нас в сих дебрях.
Девушки запели. Пели они неважно, они не были певицами, однако не только Топорнину, но и Логунову пение их показалось превосходным. Николай ожидал с невольной досадой веселых мотивов, но девушки тихими, сдержанными голосами пели торжественные мелодии, которые отзывались в нем печально и сладко. Слов он не разбирал.
После пения читали стихи о любви. Встречи, ожидания, жаркие объятия…
— Да, школа, — задумчиво проговорил Топорнин, — девушки учатся. И вот поют и читают стихи. Все правильно. Но почему читают стихи только о любви? Хотелось бы о народе, о воле русской…
Вдруг он смолк.
Подмяв обе руки к потолку, стояла у синего шнура невысокая светловолосая девушка с круглым детским лицом и вздернутым носом и заклинала в знакомом ритме знакомыми, но в другом сочетании взятыми словами:
Буре всех своих желанийОтдавайтесь беспредельно,Только эта буря свята.Только этот буревестникПоклонения достоин.
Девушка читала строфу за строфой.
Стихотворение было явной пародией на известное произведение молодого писателя и воспевало сытый человеческий эгоизм.
— Николай, ты слышишь? — нагнулся Топорнин к Логунову. — Вот о каких чувствах уже читают! — Лицо его было искажено бешенством. — Ведь это профанация! — Он хватил кулаком по ручке кресла и вскочил: — Замолчать! Ни слова! Барышня! Молчок!
— Да, совершенно ни к чему! — сказал Логунов и тоже встал.
Девушка испуганно вскинула глаза на офицеров и смолкла, но рук не опустила и стояла так, с поднятыми руками и полуоткрытыми губами.
В зале засмеялись. Вид у исполнительницы, действительно, был смешной. Топорнин, красный от загара и гнева, гаркнул:
— Пусть просит извинения и скажет, кто ее научил. Художественно-ремесленное училище!!!
Штабной полковник обернулся к Топорнину. Шульга окликнул негромко:
— Топорнин, не сходите с ума! Усадите его, Николай Александрович!
— Видите ли, господа, — начал Логунов, — я тоже считаю неуместным…
— Что вы дурака валяете! — крикнул штабной полковник. — Только пусти вас, армейских…
Офицеры зашушукались, раздался голос: Что за безобразие! Свинство! Вывести их!
Штабной полковник покручивал усы, должно быть, решая, как ему поступить с армейскими солдафонами.
Дверь за сценой приотворилась, выглянул старичок и на всю залу прошептал:
— Зина! Малыгина! Читай дальше!
Но Малыгина только глубоко вздохнула и продолжала молчать. Она не понимала, почему рассердился на нее этот краснолицый офицер. Но внутреннее ее убеждение, что в школе она делает совсем не то, что нужно, совпало с недовольством артиллериста, и она молчала.
Офицеры поднимались с кресел. Штабной полковник вдруг перестал интересоваться пьяным артиллеристом и повернулся к школьницам. Все так же покручивая усы, он внимательно разглядывал каждую.
— Весьма подобраны, бестии, — сказал он своему соседу, подполковнику. — Даже не ожидал.
Он собирался уже подойти к шнуру, взять за руку Малыгину, которая поправилась ему больше других, и усадить рядом с собой. Но вдруг произошло нечто неожиданное. Порывистым и вместе скользящим шагом вышла вперед девушка. Все смолкли, потому что девушка поразила красотой… Француженка, еврейка, индуска?
