Вексель судьбы. Книга вторая - Юрий Шушкевич

— Наверное, это должна быть известная простота и понятность отношений, без которых не бывает благородства. Сейчас этой важнейшей человеческой добродетели, как мне кажется, почти не осталось, поскольку любую вещь можно вывернуть наизнанку. Всё что угодно можно и оклеветать, и обелить. Прежде человеческая жизнь задавалась фундаментальными принципами, а сегодня торжествует даже не целесообразность, а необходимость соответствия выдуманным правилам… Если так будет и дальше, то скоро, мне кажется, люди не смогут даже защитить себя в войне, поскольку для того, чтобы отправиться воевать, нужно иметь чувство не просто сильное, но и подлинное. Правда, радоваться тут нечему, поскольку за невозможностью войн при таком подходе вместо вечного мира воцарятся гниение и смрад.

Алесей замолчал. Катрин не стала ничего говорить в ответ, но только заметно помрачнела, и не допив морковный сок, отодвинула стакан к дальнему краю стола.

— Будем собираться и поедем в Монтрё?— предложил Алексей.— Я вызову такси.

— Не надо. Обычно герцог берёт на себя заботу, чтобы развести гостей по домам.

— Тогда, может быть, вечером отправимся в Вербье, куда мы хотели попасть до наступления холодов?

— Давай отложим до воскресенья. Этим вечером я должна быть у дяди, где соберётся узкий круг родственников. Я не вправе тебя пригласить, поскольку повод для встречи у нас не совсем радостный.

— Что-то случилось?

— К сожалению - да. Дядю с июня преследуют федеральные прокуроры США, обвиняя в том, что наш банк якобы нарушил американские законы. Дядя надеялся, что с помощью адвокатов ему удастся закрыть это дело, однако ничего не получилось. И теперь, чтобы банку не выплачивать Америке многомиллиардный штраф, который его разорит, Франц принял решение отправиться за океан, где предстанет перед судом и попытается всех нас спасти.

— Катрин, но ведь такое невозможно! Шолле работает в Швейцарии, и американские законы абсолютно никак не могут его касаться! Как смеют они обвинять и угрожать?

— К сожалению, могут. Они считают, что каждый, кто хотя бы раз держал в руках их валюту, становится для них юридически уязвимым. А кто сегодня может обойтись без долларов, которыми они завалили весь мир!

— Но это выходит за любые рамки! С этим надо как-то бороться!

— Вот ты вчера и поборолся. Твой поступок стал для них потрясением посильнее, чем взрыв русской водородной бомбы над Манхэттеном, о тебе ещё напишут не одну книгу. Но если последствия от сожжённых веселей и придут - то придут нескоро, и нашему делу это не поможет. Дяде необходимо до ближайшего вторника им сдаться, иначе они сначала арестуют наши корреспондентские счета, а затем начнут по всему миру вести преследование сделанных нашим банком инвестиций, в которые вложены миллиарды и миллиарды клиентских денег. В этой ситуации у дяди просто не будет другого выхода, кроме как застрелиться.

— А иначе?

— Иначе - адвокаты рассчитывают, что добьются для него не более двадцати лет тюрьмы. Лет через двенадцать у дяди появится возможность освободиться досрочно. Такой исход был бы лучшим из всего, что нам светит.

Алексей был услышанным поражён и раздавлен.

— Если всё так - то это хуже фашизма. Неужели на них нет никакой управы?

— К сожалению, нет. Этот новый чудовищный Голиаф отныне правит миром, а ты, к сожалению, не царь Давид, хотя и действовал вчера не менее решительно и смело. Надо стараться меньше обо всём этом думать, ведь правды мы всё равно не добьёмся. Поехали, Алекс!

Алексей вздохнул, помог Катрин встать из-за стола, и они, не поблагодарив догнавшего их мажордома за пожелание приятного дня и счастливого пути, отправились к автомобилям для гостей. Двое слуг с вещами поспешили следом.

*

Вечер субботы Алексей провёл в гостинице в Лозанне. У него имелся на примете небольшой и уютный пансиончик возле Пюлли, однако он предпочёл деревенскому уединению место более оживлённое, а потому позволяющее отвлечься от тревожных мыслей.

Вспыхнувшее и начинающее по-настоящему разгораться чувство к Катрин отравлялось горьким бессилием за трагическое положение, в котором оказался Шолле, сделавшийся для него человеком более чем близким, а также неясностью остальных перспектив.

Поэтому он испытывал всевозможные способы, дабы отвлечься от тяжёлых мыслей, безучастно наблюдая на ресторанной веранде за хаоточным движением постояльцев, официантов, двух садовников, шумного выводка ухоженных детей, случайно опрокинувших вазу с рододендроном, отслеживая кружение чаек в небе и бесшумное швартование возле пандуса роскошных лимузинов.

Около двух часов он молча и безучастно просидел с единственным бокалом красного вина, потом закурил, на что тотчас же получил замечание от служащего, напомнившего, что курение в этом месте запрещено. Спустя десять минут Алексей как ни в чём не бывало закурил вновь, получив вместе с замечанием предупреждение, что может быть оштрафован. Когда же он закурил в третий раз, официанты вызвали полицейского, который сокрушённым голосом сообщил, что вынужден наложить штраф в пятьсот франков. Не проронив ни слова, Алексей оплатил штраф и спустился на улицу, где дошёл до набережной, откуда наблюдал, как быстро гаснет небо над французским берегом и как ранние осенние сумерки стремительно сменяются ночною чернотой.

Идущий с озера тёплый густой и влажный воздух напоминал о чём-то нездешнем и далёком, отложившимся в детских впечатлениях о море под Гурзуфом или в Гаграх… Как и большинство детей, Алексей в ту пору очень боялся с этими впечатлениями расстаться и всё время желал убедить себя, что во взрослой жизни он обязательно к ним вернётся, чтобы недопетая когда-то песня могла звучать вечно.

“Да-да, зазвучит она!— ухмыльнулся он, с горечью осознавая, что каждый момент жизни надо выпивать до конца, не утешая себя напрасной надеждой на повторение.— Такая же чёрная ночь на берегу, запах тины и плеск воды… Скоро, наверное, взойдёт луна, наполняя ночной мир торжествующим духом завершённости долгого и щедрого лета… Этот дух начнёт, как и в детстве, успокаивать сердце надеждой, что прежде чем придут холода и равнодушные скорые поезда развезут нас с юга по промозглым городским квартирам, будет дано ещё немало дней, чтобы насладиться безмятежным теплом… Но нет, теперь уже - нет. Не успокоит. Он мог успокоить лишь восторженного ребёнка, уверенного в том, что по прошествии долгих зимних месяцев его летние мечты вновь оживут в вечном кругообороте природы. У меня же более ничего не оживёт, не возродится ровным счётом ничего! Завтра мы проводим Шолле, прошлое начнёт уходить, и меня захватит целиком какая-то совершенно другая и неведомая жизнь. Она обещает стать богатой и осмысленной, я буду уважать себя и свой труд, а люди начнут меня ценить и признавать мои заслуги… В этой новой жизни уже никто не спросит, откуда я такой взялся и почему обо мне не было слышно до сих пор - собственно, в этом-то и состоит для меня главное преимущество Швейцарии перед Россией… Но с другой стороны, я перестану быть собою прежним, это железно… Кем же я тогда стану, смогу ли я сам выбрать свои будущие сущность и амплуа или они будут навязаны мне независящей от меня цепью обстоятельств? И как, наконец, после завтрашних проводов Франца мы поедем с Катрин в Вербье?..”