Семь смертных грехов. Роман-хроника. Соль чужбины. Книга третья - Марк Еленин

Врангель протянул ему руку для пожатия, милостиво и покровительственно кивнул.

2

День и вечер утомили Врангеля. Особо вечер — совещание с генералами по поводу болгарских событий. События уже неслись лавиной по склонам софийской горы Вятоша, по всей стране, требовали четкого отношения к ним: власть берут военные, они свергают леваков, «стамболистов», для борьбы с коммунистами им наверняка понадобятся русские воинские контингенты... А недавно русских солдат травили. Оскорбляли мундиры офицеров, подвергали аресту генералов, лишали оружия и знамен... «Мои воины полны справедливого гнева, — думал Врангель. — Трубы запоют — и в бой, орлы! Как только отдам приказ... А если приказ задержать? Станет ли ждать его Кутепов, Туркул, тот же Витковский? Да они за два дня зальют кровью Болгарию, казня и правого и виноватого. А «просвещенный мир» обвинит в этом Врангеля. Да-да! Меня, меня! С другой стороны, история предоставляет шанс выправить положение русской армии. Сначала в Болгарии, потом на Балканах, потом, глядишь, и в Европе на «русских орлов» вынуждены будут смотреть по-иному». Он сумеет вновь спаять их железной дисциплиной, святыми лозунгами и кинуть на освобождение России от большевиков. Из ручейков образуются мощные, неудержимые реки, сметающие все на пути. История дает ему возможность вновь подняться. Упускать эту возможность — преступление.

Врангель всегда оставался сами собой. Политик, игрок, борющийся всеми средствами за единовластие. Не случайно девизом рода Петра Николаевича были слова: «Ломаюсь, но не гнусь». («Не гнусь» — не очень хорошо звучит по-русски, но Врангель двусмысленности здесь не чувствовал). К дневнику, заброшенному еще во время оставления Крыма, он твердо решил вернуться теперь. Сделать записи постоянны ми, наподобие тех ежедневных трехразовых закаливающих прогулок при любой погоде, которые он проводил в одно и то же время независимо от того, где находился.

Задумано — сделано. Петр Николаевич искал нужную цитату и нашел ее у масона Витте. Она как нельзя лучше подходила к идее его жизни, выражала его кредо. И даже подчеркнул, чтоб сразу бросалось в глаза.

«На чем, в сущности, держалась Российская империя? — писал Витте, и каждое его слово наполняло Врангеля чувством гордости, — Не только преимущественно, но исключительно своей армией. Кто создал Российскую империю, обратив Московское полуазиатское царство в самую влиятельную, наиболее доминирующую, великую европейскую державу? Только сила штыка армии. Не перед нашей же культурой, не перед нашей бюрократической церковью, не перед нашим богатством и благосостоянием преклонялся свет. Он преклонялся перед нашей силой...»

Но, как ни парадоксально, главнокомандующий не часто обращался к записям. Дело было вовсе не в нехватке времени, — в Крыму красные уже и к Севастополю подходили, а он выкраивал минуту, чтобы не забыть нечто необыкновенно важное, что расшифровать следовало позднее в полном объеме. И ныне происходили события, требующие глубочайшего анализа. Почему же он охладел к дневнику? — спрашивал он себя и не находил ответа. Вот вчерашний разговор, стычка с Кутеповым, отнявшая больше часа. Не первая, не последняя. Ничего нового. Tausend Teufel![2] Ни доводы, ни контрдоводы, ни сама жизнь ничему не научили бравого «Кутеп-пашу». Горбатого могила исправит. Болгарские события, арест и высылка должны были научить его хоть чему-то? Напрасно! В провале придуманной им операции освобождения Болгарии он винит всех («Меня, нерешительного, в первую очередь») от адъютанта, не сумевшего задержать жандармов, ворвавшихся в дом, до Самохвалова, позволившего захватить секретные документы («Действительно, мог бы приказы сжечь и сам застрелиться, трус!»), и всех генералов штаба, из которых ни один не решился сыграть «Другя, в поход собирайтесь» — поднять полки в защиту героев, которым Болгария посмела нанести несмываемое оскорбление. О чем писать? Факт пустого спора не стоил и строчки в дневнике!..

Имелась и еще одна мысль. После самоубийства фон Перлофа Врангель, тщетно искавший ему достойную замену, не был уверен в безопасности ни дома, ни документов, ни своей особы. Стоило ли доверять сокровенные мысли бумаге? Ведь каждое слово, начертанное рукой главкома, становилось документом. А во враждебных руках? Обличительным документом!..

Сидя за столом, перед раскрытым дневником, Врангель размышлял о готовящемся военном перевороте в Болгарии. В который раз думал он о расстановке сил, симпатиях и антипатиях европейского общественного мнения и о выгоде — стратегической и политической, что получит лично он. И еще о том, что Кутепов становится просто невозможным. Пора укрощать! И чем раньше, тем лучше. Что осталось в его жизни главным?.. Главным по-прежнему оставалась надобность сохранить армию. Вопреки всему и всем. Логике, местным законам, международному праву, агитации левых, вмешательству в вопросы командования правых и церкви, день ото дня усиливающемуся соперничеству великих князей. Вопреки упадку духа в частях, растущему стремлению вернуться на родину. Наибольшую опасность своему Делу Врангель видел нынче в «партийной сваре». Он был реалист и не мог не считаться с враждовавшими политическими течениями, отчетливо видел и оценивал каждое из этих течений («русла высохших рек», — презрительно называл он их про себя). В глубине души Врангель считал себя монархистом. Поэтому и демонстрировал надпартийность. Он уже сумел провести свою военную организацию сквозь два глобальных раскола (на зарубежном монархическом съезде и в среде зарубежной православной церкви), не позволил уничтожить армию и правительству Стамболийского. Он по-прежнему оставался творцом политических событий. В его руках политика становилась искусством достижения невозможного...

Врангель обмакнул перо и, повинуясь внезапному порыву, записал наверху страницы: «Требуются виртуозные ходы шахматиста для осуществления политических целей, умение мгновенно и тонко разбираться в людях. В каждом и в массе. Надо видеть над головами всех — и ярче, и глубже. И даже на неудачах воспитывать в себе незыблемость духа...» Отложил перо, задумался: на каких, собственно, неудачах? Ситуация нынче донельзя благоприятная. Военные, идущие к власти в Болгарии, — источник иного сотрудничества, возможность получения новых и весьма основательных льгот. Армия возродится, русские люди консолидируются вокруг главного командования. Торгово-промышленный комитет отвалит миллионы. Манташевы, Гукасовы. До вашей нефти рукой подать! Мы вам ее возьмем, но деньги вперед, господа! Сколько уже заплачено банкирам и заводчикам русской кровью! Сколько раз кидал он полки в наступление не потому, что этого требовала стратегическая обстановка. Интересы «торгашей» и их заморских покровителей, требующих авансы зерном, нефтью и углем пароходами, были для него важнее.

И вдруг внезапно, рожденная далекой ассоциацией, возникла четкая, зримая картина. Страшная, как кошмар...

Это произошло в туретчине, когда Врангель после долгого перерыва прибыл в Галлиполи, чтобы произвести смотр войскам. Он приплыл на «Лукулле». У скалистого, крутого берега, подле старого маяка харкнула пушчонка. Поросшая жесткой, как проволока, травой тянулась к югу серо-зеленая равнина. Ветер гнал туман. Над туманом всходило тревожное медно-красное солнце.

«Ур-р-ра-а!» — по-фельдфебельски гаркнул Кутепов, стоявший во главе группы генералов возле причала. Его вразнобой поддержала свита.

Врангелю показалось, начало не предвещает ничего хорошего. Кровавое солнце, белые кресты, стоящие на кладбище, точно рекруты в строю, несколько десятков солдат поблизости от причала — в залатанных гимнастерках, исхудавшие, покрытые язвами и нарывами. Не отменить ли церемонию, спланированную по случаю его приезда? И решительно отогнал непрошенную мысль: так долго и трудно добивался разрешения у союзнического командования — полки ждут встречи, ждут его. Конечно, он знал, в каком положении оказались его «горные орлы», те, которых он отвез за три моря, пообещав в скором времени вернуть в Россию под победный грохот барабанов, с развернутыми знаменами. Знал, что солдаты голодают, что французы сокращают и сокращают пайки, что, несмотря на военно-полевые суды и палочную «философию» Кутепова, дисциплина падает, имеются случаи дезертирства, самоубийства, бандитизма, — об этом ему докладывал фон Перлоф. Но то, что Врангель увидел своими глазами, превзошло все его ожидания. Армии не существовало! Лучшая ее часть, ее ядро, бывшие марковцы, дроздовцы, корниловцы превратились в толпу, в сброд, в деморализованную массу, где с трудом можно было отличить офицера от солдата.

В палаточном лагере горнисты сыграли построение. Пришел в какое-то упорядоченное движение человеческий муравейник. Батальоны выстраивались в каре. Врангель ждал, делая вид, что его всецело занимает рассказ генерала Штейфона, и только непрекращавшееся потренькивание шпоры выдавало его нетерпение.