Политическая наука №1/2011 г. Этничность и политика - Ольга Малинова

Все три страны открыты для иммигрантов, все они более или менее свыклись с тем, что их национальная идентичность меняется под влиянием культурных течений, привносимых меньшинствами. Все страны привержены свободе слова и вероисповедания и принимают – в той или иной мере – этнический, культурный и религиозный плюрализм. Все они стремятся, по крайней мере официально, к политической, социальной, культурной и экономической интеграции иммигрантов с помощью разных политических средств, включая натурализацию, социальную защиту и законы о недискриминации. И в то же время во всех трех странах есть расовая дискриминация в вопросах жилья и работы.

Когда иммигранты и другие меньшинства становятся частью нации? В отношении разных групп это происходит по-разному и зависит от истории, идеологии и политического контекста. В США включение в нацию происходило примерно в следующем порядке: сначала ирландские католики, затем итальянские католики, потом евреи, азиаты, латинос, черные и индейцы; во Франции – сначала протестанты, потом евреи, африканцы и мусульмане; в Германии – славяне (населявшие соседние территории, приобретенные в войнах), потом евреи, турки и афро-германцы. Самым быстрым этот процесс был в США, а самым долгим – в Германии, где лишь два десятилетия назад было принято право почвы (jus soli), процессом натурализации здесь ведают земли и их чиновники, и судьи нередко тормозят этот процесс. Во Франции свидетельством полноценности натурализировавшихся граждан выступает тот факт, что с 1981 г. им предоставлено право баллотироваться в президенты (в противоположность США, где кандидат должен быть гражданином от рождения). Вместе с тем словарь французского языка указывает на то, что «национальная идентичность» не относится ко всем в равной мере: во Франции говорят о «французах алжирского, армянского, израильского происхождения» или о «представителях второго поколения иммигрантов» и используют эвфемизмы типа «французы другого происхождения» («Français issus de la diversité»).

Язык – один из элементов национальной идентичности; его значимость в качестве критерия членства в политическом сообществе росла по мере того, как значение расы и крови уменьшалось. Современный национализм и мобилизация в рамках нациестроительства, особенно в XIX в., опирались прежде всего на осознание обладания общим языком, и сегодня язык – основной элемент определения гражданской нации, несмотря на то что на языках Франции, Германии и США говорят и во многих других странах. Наиболее важную роль язык играл во Франции, по крайней мере с 1880-х годов, где он был объектом официальной политики. По уверению Фернана Броделя, Жюля Мишле и др., «Франция – это французский язык». Напротив, в США язык не был определяющим элементом американской идентичности, отчасти потому, что там не было обязательной федеральной языковой политики. В последнее время в американском обществе усиливается озабоченность растущей значимостью испанского в американской жизни; но она смягчается доминированием английского на национальном и глобальном уровнях. В Германии же роль немецкого языка неоднозначна. Несмотря на существование литературного немецкого как национального стандарта, преподаваемого в школах, сохраняется плюрализм региональных диалектов. После Второй мировой войны многие немцы учат английский, и он широко используется внутри страны. Более того, немецкий язык начиная с 1960-х годов быстро американизируется – отчасти приспосабливаясь к реальности, отчасти в порядке сверхкомпенсации националистической политики «очищения» языка периода гитлеровского режима [Klemperer, 2000]. В этом отношении Германия отличается от Франции, где сильно сопротивление тому, что воспринимается как угроза чистоте французского языка; эта реакция ведет к принятию опрометчивых мер, призванных ограничить проникновение английских слов.

Роль языка в качестве элемента национальной идентичности неоднозначна. Во-первых, люди, говорящие на одном языке, не обязательно являются членами одного политического сообщества: по-французски говорят в Бельгии и Швейцарии; многие выдающиеся писатели, писавшие по-немецки, не имели германской идентичности (например, Франц Кафка, Райнер Мария Рильке, Элиас Канетти и Поль Целан). Английский язык никогда не был обязательным условием американской национальной идентичности, и вопреки аргументам сторонников движения за «американский английский» владение языком никогда не было ни необходимым, ни достаточным элементом чувства принадлежности к американской нации. Более того, хорошее знание национального языка никогда не защищало черных, индейцев и азиатов в США, евреев и мусульман во Франции или евреев и турок в Германии от сомнений в их принадлежности к национальным сообществам.

В 1985 г. Луи Повель, редактор журнала «Фигаро», задал вопрос: «Останемся ли мы французами через 30 лет?» [Pauwels, 1985]. На момент, когда пишутся эти строки, Франция остается французской, но французскость изменилась. Сегодня идут нескончаемые споры о том, что значит быть французом. Тому есть ряд причин, наиболее важная из них – электоральные успехи крайне правых. Партии мейнстрима, чтобы быть успешными в конкуренции с правыми и бороться за их электорат, вынуждены брать на вооружение заявленную ими повестку дня [Williams, 2006]. Во время президентской кампании 2007 г. Николя Саркози, кандидат от неоголлистской партии «Союз за народное движение» (UMP), пытался перехватить часть электората «Национального фронта» (NF), включив в свою кампанию вопросы иммиграции, интеграции и национальной идентичности. Выступая в Безансоне в марте 2007 г., он сказал: «Франция – это каждый из нас со своей собственной историей, памятью, жизненным опытом, со своими мечтами… Вечная Франция – это не Франция, которая всегда одна и та же. Это Франция, которая не умирает, но меняется каждый день» [Sappin, 2010, р. 11]. Признанием успеха Саркози стало и то, что некоторые ксенофобские партии, такие как «Движение за Францию» Филиппа де Вилье и партия «охотников» (CPNT – Охота, рыболовство, природа и традиции), предпочли поддержать «Союз за народное движение». Тем не менее «Национальный фронт» по-прежнему стремится раздувать страх перед исламом, и для многих французов он остается борцом «за идентичность», побуждая Саркози контролировать споры на эту тему5.

Кроме того, эти споры должны стимулировать стремление меньшинств к культурной адаптации, освоению национального языка и приобщению к демократическим ценностям. Некоторые меры политической адаптации были институционализированы: например формальная церемония, отмечающая приобретение французского гражданства; другие практики поощряются: пение «Марсельезы» во время спортивных соревнований и, иногда, в общественных школах.

Споры о национальной идентичности во Франции не новы [см.: Club de l’Horloge, 1985; Espaces, 1985; Safran, 1991]. В последние тридцать лет они возобновляются снова и снова, особенно в связи с иммиграцией и натурализацией [Long, 1988]. Продолжающаяся ныне дискуссия была начата в ноябре 2009 г. при поддержке министра по делам иммиграции, интеграции, национальной идентичности и развития солидарности Эрика Бессона. Был создан специальный сайт6, приглашающий граждан и политиков участвовать в национальной дискуссии, обмениваясь мнениями о том, что значит быть французами. Предполагалось, что дискуссия «позволит более высоко оценить вклад иммиграции в национальную идентичность» и повлечет действия, направленные на интеграцию [French Embassy, 2009]. Как утверждает Бернар-Анри Леви, главной проблемой оказалось именно то, что дебаты были инициированы не гражданским обществом, а государством, причем дебаты были связаны с вопросом об иммиграции – таким образом был дан повод предположить, что иммиграция угрожает национальной идентичности, а значит – нации [Lévy, 2010, р. 98]. Таково общее мнение левых и организации «SOS-расизм», которая борется за интеграцию, а также Представительного совета ассоциаций черных Франции (CRAN)7 – организации, представляющей черных. Все эти организации выступают против того, чтобы нормы национальной идентичности устанавливались государством; они полагают, что их должно развивать гражданское общество. К сожалению, предоставленное само себе гражданское общество легко увлекается в пучину ксенофобии, идя на поводу неразборчивых демагогов. То же самое имело место в Германии во времена Веймарской республики и в США в 1950-х годах.

В конце 2009 г. президент Николя Саркози отмечал: «Европейцы приветливы и толерантны; это в их природе и в их культуре. Но они не хотят, чтобы кто-то менял их стиль жизни и мышления, их общественные отношения. И чувство утраты идентичности может причинить глубокие страдания. Глобализация способствует обострению этого чувства» [Sarkozy, 2009]. Объясняя, почему он не осуждает результаты голосования по вопросу о минаретах в Швейцарии, Саркози сказал, что швейцарцы отвергли показную демонстрацию различий и отказались менять свой образ жизни под чужим влиянием. Главная проблема в том, совместим ли ислам с французской идентичностью. Определенные исламские практики явно нарушают французское гражданское право, например полигамия, которая была запрещена в 1993 г., но практикуется более чем в 15 тыс. семьях (полигамия запрещена и в США; те, кто прибегает к ней, могут оказаться вне закона, но остаются американцами). Но одно дело – призывать покончить с этими практиками, а другое – требовать, как это недавно сделал Государственный секретарь по делам семьи и солидарности, чтобы молодые мусульмане не говорили на «верлане», французской разновидности «поросячьей латыни» (French Pig Latin)8, и не переворачивали свои бейсболки задом наперед, чтобы показать, что они разделяют французскую идентичность [Morano demande aux jeunes musulmans, 2009]. Разумеется, они не обратили на это требование никакого внимания. Когда советника президента Анри Гэно спросили, адресовано ли пожелание президента Саркози мусульманам более избирательно использовать свои религиозные практики, например отказаться от призывов муэдзинов, а также и к католикам, которым не стоит тоже звонить в колокола, он ответил, что «это не религиозная проблема, а проблема цивилизации… проблема традиции» [Goldham-mer, 2009].