Гевара по прозвищу Че - Пако Тайбо II

Если поэзия — это очень личное пространство, и пЪэт, хороший или плохой, использует стихи, чтобы сказать то, что он не вписал бы в дневник, не упомянул бы в биографии или переписке; если стихотворение или лирический отрывок дают нам представление о внутренней жизни автора, тогда мексиканские стихи молодого доктора Гевары скажут о нем больше, чем его статьи. В одном из них, озаглавленном «Темный автопортрет», он написал:

Я один в непреклонной ночи,

Пропитанной неизменным сладковатым запахом билетов.

Европа зовет меня голосом, подобным выдержанному вину,

Дуновением бледной плоти, сокровищ искусства.

Лицом я чувствую мягкое прикосновение песни о Марксе и Энгельсе.

В те первые дни пребывания в Мексике Эрнесто завел одно из своих немногочисленных мексиканских знакомств — с другом своего отца, аргентинским кинорежиссером и сценаристом Улисесом Петит де Мюратом, который работал в некогда мощном мексиканском кинопроизводстве, правда, в то время переживавшем упадок. Петит де Мюрат кормил его огромными бифштексами (своеобразным гастрономическим символом ностальгии по Аргентине), предложил поселиться у него и даже говорил, что может помочь ему устроиться учиться. Эрнесто поблагодарил его и принес извинения; вероятно, в этом человеке было нечто такое, что ему не нравилось, так как в дальнейшем он сторонился его. Как всегда, Гевара предпочел трудное, но независимое существование.

Он взялся за первую попавшуюся работу, точно так же, как это было везде на протяжении нескольких последних лет. Рафаэль дель Кастильо Баена, испанский беженец, владелец фотостудии «Толлер», рассказывает: «Я располагался на углу улицы Морелос. Мой друг, имевший фотостудию на углу улицы Сан-Хуан де Летран, прислал его ко мне... Я дал ему камеру без всяких условий. Он должен был расплатиться со мной после, когда у него появятся деньги».

Это был пример солидарности политических беженцев, тех, кто знает.

«У Эль Патохо вообще не было денег, у меня было лишь несколько песо... Вместе с ним мы делали кое-какую не облагавшуюся налогом работу, фотографируя в парках. В деле участвовал еще один мексиканский партнер, владевший маленькой лабораторией, где мы проявляли пленки и печатали снимки. Мы изучили каждый уголок в Мехико, постоянно шляясь из конца в конец этого города, чтобы доставить готовые фотографии, мы сражались, убеждая разнообразных клиентов, что их крошечный младенец получился на фотографии прямо-таки прекрасно и что за такое сокровище вполне стоит заплатить мексиканский песо».

Рафаэль дель Кастильо Баена добавляет: «Он начал фотографировать, являлся каждый день, так что мне приходилось проявлять множество пленок, которые он настрелял на вечеринках или же на улицах. Каждую неделю он выплачивал мне часть долга за камеру... Однажды он сказал мне, что был врачом. Как это так — врач, промышляющий фотографиями вечеринок и уличных прохожих?»

«Эта работа кормила нас на протяжении нескольких месяцев, и мы шаг за шагом двигались вперед».

* * *

Другая встреча позволила Эрнесто снова вернуться к медицинской практике, хотя это случилось при не слишком благоприятных обстоятельствах. Некий врач из Центральной Америки представил его доктору Марио Саласару Мальену, руководителю пары исследовательских групп в муниципальной больнице и кардиологической клинике. Саласар Мальен сначала предложил ему интернатуру в аллергологическом отделении муниципальной больницы. По словам Ильды Гадеа, эта работа оплачивалась плохо; сам же Че утверждал, что она не оплачивалась вообще.

Там, в Мехико, у Эрнесто произошла встреча, послужившая причиной важной перемены в его молодой жизни. На улице он столкнулся с кубинцем по имени Ньико, которого знал по Гватемале. Тот прибыл в Мексику вместе с соотечественником, нуждавшимся в лечении аллергии. Вскоре после этого Ньико, воспользовавшись амнистией, объявленной Батистой, возвратился на Кубу, но Эрнесто продолжал общаться с несколькими кубинцами, с которыми его познакомил Лопес.

Наконец, обеспечив себе возможность выжить, Эрнесто смог по горячим следам осмыслить те события в Гватемале, через которые недавно прошел:

«Центристское положение не может означать ничего иного, кроме первой ступеньки к предательству... Плохо то, что я тогда не смог занять определенную позицию, которую должен был выработать уже давно, поскольку в глубине души (и снаружи тоже) я неизлечимый бродяга и не имею никакого желания видеть, как мою карьеру прерывает железная дисциплина... Я даже не знаю, буду ли я актером или заинтересованным зрителем действия».

В начале ноября 1954 года он написал матери:

«Я не делаю ничего нового... Я все еще зарабатываю на жизнь фотографией и не имею больших надежд на то, что смогу вскоре расстаться с этим занятием, несмотря даже на то, что теперь каждое утро провожу исследования в двух местных больницах.... Вторую половину дня и по воскресеньям я занимаюсь фотографией, а по ночам понемногу учусь. ... Кажется, я уже сообщил тебе, что живу теперь в приличной квартире, готовлю и делаю все сам и даже каждый день принимаю ванну, благодаря тому, что здесь нет недостатка в горячей воде. Как ты можешь заметить, я сильно изменился в этом отношении, но, с другой стороны, остался прежним — я кое-как стираю свою одежду, поскольку все еще не могу позволить себе оплачивать прачку, и это получается ужасно».

Несколькими днями позже тот квази-уют, который Эрнесто создал вокруг себя, упрочился прибытием его друга — фактически невесты — Ильды Гадеа, которую выслали из Гватемалы. Она прибыла в Мехико на самолете из Тапачулы и немедленно связалась с Эрнесто: «Я прикрыла телефонную трубку носовым платком, чтобы изменить голос, и спросила: «Нет ли здесь доктора Гевары?» Но он сразу же узнал меня». И уже через несколько минут они встретились в гостинице «Рома», где остановилась И льда.

«Эрнесто опять заговорил о нашей женитьбе. Я сказала ему, что мы должны немного подождать, поскольку я только что приехала и хочу обустроиться и поискать работу. Я действительно еще не приняла определенного решения, и он понял это. Это немного беспокоило его. У меня сложилось впечатление, что мой довольно неопределенный ответ сделал отношения между нами несколько натянутыми. Потом он решил, что мы останемся только хорошими друзьями. Я была ошеломлена его реакцией. ... Не успела приехать, а мы уже поссорились».

Они продолжали встречаться друг с другом, хотя в их отношениях продолжала ощущаться некоторая напряженность. Ильда жила в меблированных комнатах на улице Реформ вместе с другой изгнанницей, венесуэльской поэтессой по имени Лусилья Веласкес. Эрнесто звонил ей раза два в неделю, чтобы пригласить пообедать, посетить один из изумительных музеев Мехико или пойти в кино.